Я пишу — ночь, одиночество, а на столе передо мной твоя карточка очень сердитая и меняет выражение, как будто хочет что-то сказать. Возвращаюсь к теме. Из моих писем ты могла усмотреть, что я повторил предложение, которое теперь может быть принято только в принципе. Но даже в этом случае оно налагает обязательства — в этом ты права. Ты не хочешь брать на себя обязательств — это твое решение; более того, в последнем письме содержится почти отказ. Чему же мне радоваться. Если ты любишь, то обещание не цепь, а золотой браслет, а если не любишь — зачем было все это начинать? Я в недоумении. Ты спросишь — а зачем это сейчас? А для того, чтобы знать, стоит ли хотеть жить или не стоит. Вот насчет судьбы и своевольства ты написала верно. И, знаешь, я думаю, что твой разрыв с Глебом и последующие мысли про меня, из коих родилось желание написать, это дело рук судьбы, а не твоих. В наших отношениях с самого начала чувствовалась предназначенность. Может быть, я поэтому так тебя полюбил, хотя ты делала все, чтобы оттолкнуть меня. <…>
Все эти вопросы мы с тобой должны решить теперь. Не знаю почему, но этот момент для наших отношений решительный. Или я знаю, что меня дожидается невеста, к которой я приду домой и вещи положу и сам сяду, или у меня есть симпатичная приятельница, которой я позвоню в свободное время и попрошу ее назначить свидание, когда это ей и мне будет удобно. Ты чувствуешь разницу? Навел я тоску на тебя и на твой портрет своим чрезвычайно серьезным тоном, но что делать, это не смехуечки, а судьба двух человек, хотя ты Птица. Подумай и ответь, а потом я подумаю и отвечу. И тогда будет "всё", и пересматривать вопрос не будем.
<…> Мне очень не хочется тебя снова терять. Однако это случится, если ты не продумаешь серьезно моего к тебе и твоего ко мне отношения. Я не вымаливаю ничего и не пытаюсь играть на твоем благородстве. Я хочу твоего добровольного прихода ко мне для того, чтобы быть со мной. Но после этого назад тебе хода нет. Это будет не только измена, а, скорее, убийство. Я сейчас слаб и нуждаюсь в помощи, а не в травмах. Может быть, я когда-нибудь поправлюсь, окрепну и опять смогу выносить обиды и капризы любимой женщины, но сейчас фордыбачить – все равно, что бить больного. Подумай, дорогая, и скажи. Если ты скажешь "нет", можно кончить переписку, а можно и продолжать, но уже в ином плане и в ином значении. <…>
<…> P.S. То, что ты назвала любовью — есть греческий Эрос (у Плотина), переводится он как ''восхищение”. Вот и я побаиваюсь, что ты мной восхищаешься, а из этого не следует семейная жизнь. Конечно, восхищение всякому лестно, но мне от тебя этого недостаточно.
P.S. Знай, патриархат — система, наиболее выгодная для женщин, даже при полигамии, а матриархат для мужчин. И бывает он, когда женщины теряют очарование и начинают за мужчинами бегать. Такими бабами пользуются все желающие, и дети знают только мать. Другого матриархата не бывает. Зачем он тебе? Еще раз целую, какая бы ты ни была.
P.S. "О, женщины!" — сказал Шекспир, и он был прав!!!»
Лев Николаевич готовился к самому серьезному развитию их отношений, недискуссионным (для себя) считал вопрос о их женитьбе сразу же после освобождения из неволи. Ему хотелось безоблачной любви и тихого семейного счастья. Он и будущую жену (в другой роли он Наталью и не представлял) постоянно настраивал на такой же лад: «Милая Птица, вопреки твоим заветам, я опять в больнице — надорвался, ворочая балан («бревно» — лагерный жаргон. – В.Д.). Но надеюсь, что не надолго. Уже ковыляю с палочкой и, если ничего не осложнится, скоро выйду. Лечусь в основном тем, что грею зад у печки — помогает. Перечтя и продумав твои письма заново — я начал, кажется, кое-что понимать. В это слово "люблю" все вкладывают разное значение, и ты в этом отношении, как будто, побила рекорд. Ты пишешь, что меня любила — верю, и что я тебе дорог — верю; ты вообще не врешь. Но, видимо, так же ты любишь пейзажи Пуссена в Эрмитаже или роман Диккенса. Из этого, конечно, вытекает, что ты, любя, сохраняешь свободу и не нуждаешься во взаимности; и совершенно не вытекает необходимости или даже желательности жизни вместе. Ведь так? Поэтому тебе наплевать, люблю я тебя или нет. Ты этого не требуешь, хотя и не протестуешь. Но общение со мной тебе, по логике вещей, нужно, так же, как хочется читать любимые книги и слушать любимую музыку. Ведь так? Поскольку ты претендуешь на небывалую, исключительную сложность натуры, я пытаюсь тебя понять, чтобы больше не быть в положении дурака. Я полагал, что под нашей любовью надо понимать стремление давать друг другу радость и радоваться радостью друг друга. Но для меня не радость знать, что ты меня совмещаешь, совмещать тебя просто оскорбительно. Вот какое взаимное непонимание возникает из-за полисемантичности термина "любовь". Теперь я понял, не правда ли? С этой точки зрения все твое поведение понятно и логично. От начала до сего момента. Твое восприятие жизни — эстетическое, а красота по ту сторону добра и зла, и чувства долга. Но, будучи весьма честной и правдивой, ты избегаешь лжи и одновременно долга, чтобы не быть принужденной лгать. Ты возобновила отношения со мной, как берут с полки роман, чтобы перечитать его заново; конечно, это должен быть любимый роман. Не так ли? <…>
Ты написала мне все так искренно и, как будто, правдиво, что, даже потеряв Мумму, я буду писать письма Птице. Это не первая моя потеря — переживу. Лучше без иллюзий, порождаемых жалостью. Ни в коем случае не смей что-нибудь делать для меня из жалости. Запрещаю! В одном только ты врешь: что не способна любить попросту. Способна и любишь… только не меня. Как будто и это так? Не письмо, а сплошной "?". Это письмо внеочередное и дополнительное. Надеюсь, оно догонит основное и ты ответишь на оба сразу, и больше не обвинишь меня в "невнимательном чтении" твоих писем. Прости за корявость почерка и плохие чернила. Других не достал. <…>».
Наталья Варбанец, однако, не разделяла радужных надежд Льва. В одном из двух сохранившихся писем Птица отвечала возлюбленному: «Ну как, кавардак в твоей милой голове немножко упорядочился, Лю? Еще несколько слов о нас с тобой. Я не знаю, что значит "любить, как надо", олененок. Устав любви нигде не написан, каждому надо разное, да и сам ты, напр<имер>, не знаешь, что именно тебе надо, ибо все твои римские и неримские <зачеркнуто> совершенно противоречат твоему же характеру и вкусу. Поэтому я тебя люблю так, как можно, тем более, что в настоящее время мое дело развлекать тебя письмами и прочищать мозги. Когда понадобится другое, то в меру возможностей приложится. Я не берусь предписывать никаких рецептов, кроме одного: взаимной доброй воли и здравого смысла. Я понимаю, мой родной, что тебе хочется забежать вперед и уже в воображенье пожить домашней жизнью, а для этого нужно, чтоб я изобразила тебе будущее определенней, конкретней, осязаемей. Но я ради этого самого будущего, как огня, боюсь всякого предварительного воображения: человеческое воображение убого, и оно упрямо стремится поработить живую ткань отношений, жизни своими скудными измышлениями. Не прими это за выпад против тебя <…>».
Лев Николаевич продолжал философствовать: «Обычно сначала влюбляются, потом любят, потом привыкают, а ты? Сначала отбила меня у подруги, потом привыкла, а теперь влюбилась. Милая наоборотница. Я терпеливо ждал ответа на 2 письма и вдруг получаю записку просто так. Мне это очень понравилось. Значит, Вася прав — ты меня любишь. Я, Мумма, этим очень доволен. Кругом меня звездная ночь, топится печка, на коленях сидит ласковая кошка, на столе чай, халва и книги — я один на ночном дежурстве. Мне совсем спокойно, но я хочу в Город, населенный тобой, м<ожет> б<ыть>, мы будем счастливы, ибо счастье не покой, а радость. Я не знаю, будет ли это. Я очень привык к разочарованию и обманутым надеждам <…>».
Перед самой реабилитацией и возвращением Гумилёва в Ленинград Птица отправила ему акварельный рисунок, где изображена она сама, сидящая под развесистым деревом, а у ее ног — Лев в виде зверя, соответствующего его имени. К картинке прилагалось наспех написанное письмецо: «02.05 1956. Лю, вот тебе картинка, хоть ты и свин, не пишешь Мы уж сегодня говорили, что Львы (т. е. и Л<ев> Г<умилев> тоже) заслуживают шлепки по тощим задам, но по случаю праздника вместо шлепка тебе подарок — я сегодня ночью нарисовала. Как ты можешь угадать, это мы с тобой гуляем, и я даже <неразб.>. Такого платья у меня пока нет, но задумано, т<ак> что к приезду твоему, вероятно, будет, если все будет на месте и в порядке. Будь только ты на месте, т. е. дома. Еще раз целую, Люшенька, но вместо пасхального яичка. Мумма».
