В своих же воспоминаниях, записанных на магнитофонную ленту, Л. Н. Гумилёв бесстрастно рассказывает о последующем житье-бытье: «С большим трудом меня приняли на работу в Музей этнографии народов СССР с зарплатой в 100 рублей, т.е. примерно на том же положении, как я был в аспирантуре. Денег у нас не хватало. Мама, надо сказать, очень переживала лишение возможности печататься. Она мужественно переживала это, она не жаловалась никому. Она только очень хотела, чтобы ей разрешили снова вернуться к литературной деятельности. У нее были жуткие бессонницы, она почти не спала, засыпала только уже под утро, часов так в семь, когда я собирался уходить на работу. После чего я возвращался, приносил ей еду, кормил ее, а остальное время она читала французские и английские книжки, и даже немецкую одну прочла (хотя она не любила немецкий язык) и читала Горация по-латыни. У нее были исключительные филологические способности. Книги я ей доставлял самые разнообразные. Я брал себе книги для работы из библиотеки домой, и, когда она кричала: "Принеси что-нибудь почитать", я ей давал какую-нибудь английскую книгу, например, эпос о Гэсере или о Тибете (имеются в виду книги на английском языке – В. Д.). Или, например, Константина Багрянородного она читала. Вот таким образом все время занимаясь, она очень развилась, расширила свой кругозор. А я, грешный человек, тоже поднаучился <…>».

Дабы подзаработать немного денег, но по большей части исходя из своих научных интересов, Лев Николаевич летом 1948 года отправляется на Алтай, где присоединяется к экспедиции крупнейшего советского археолога Сергея Ивановича Руденко (1885—1969), занимавшейся исследованием ныне всемирно знаменитых Пазырыкских курганов (Гумилёв, в частности, участвовал в раскопках 3-го Пазырыкского кургана).

Несколько ранее в жизнь Льва вошла его самая поэтичная и по-шекспировски трагичная любовь к Наталье Варбанец (1916—1987): фамилия, необычная с точки зрения русского языка, досталась ей от отца-серба, инженера и дворянина, расстрелянного в годы массовых репрессий. Наталья работала библиотекарем в отделе редких книг Государственной публичной библиотеки и специализировалась по инкунабулам. Все знали ее как очень одаренную, эрудированную исследовательницу; ее перу принадлежит лучшая и пока что единственная монография на русском языке, посвященная основоположнику европейского книгопечатания Иоганну Гутенбергу (М., 1980). Она увлекалась классической музыкой, писала стихи, неплохо рисовала акварелью и относилась к разряду женщин, которые умеют и любят нравиться мужчинам. Таких женщин в народе иногда еще называют роковыми. И действительно, хорошо знавшие Наталью Варбанец, не сговариваясь, сравнивали ее с героиней Достоевского Настасьей Филипповной — такая же красивая, такая же порывистая, такая же непредсказуемая. Многие сослуживицы, однако, откровенно завидовали сей незаурядной женщине, недолюбливая ее за ум, привлекательность, раскованность и свободный образ жизни.

Наталью Льву представила их общая знакомая Вера Гнучева (тайно и безответно влюбленная в Гумилёва), а уже на другой день Лев Николаевич пришел на квартиру, где проживала Варбанец, и сделал ей официальное предложение стать его женой. Та поблагодарила и попросила дать время подумать. В качестве символического подарка, имеющее много разных смыслов, Лев подарил ей старинный костяной веер, принадлежавший матери…

У Натальи было прозвище — Птица. Так звали ее близкие, друзья и недруги. Так стал звать ее и Лев Гумилёв. Однако сердце Птицы не было вполне свободным. Помимо эпизодических увлечений и знакомств, она давно считалась (и не без оснований) любовницей своего начальника и научного руководителя — видного историка-медиевиста Владимира Сергеевича Люблинского (1903—1968), на долгие годы ставшего соперником Льва Гумилёва, от которого он получил прозвище Птибурдукова (под именем этого популярною персонажа из сатирического романа Ильфа и Петрова «Золотой теленок» ему предстоит много лет фигурировать в письмах Гумилёва к Варбанец). Птица все чаще стала оставаться на ночь у Льва в Фонтанном доме, однако решение вопроса о бракосочетании это ни насколько не приближало. Нередко и Лев забегал к ней на квартиру, где она проживала вместе с подругой Марьяной Гордон (в будущем — Козыревой[21]). Все вместе они встречали здесь и новый, 1949 год. Иногда Гумилёв помогал двум молодым женщинам по хозяйству. Так, ждали они его 6 ноября, перед самыми Октябрьскими праздниками: Лев обещал заклеить окна на зиму, но не пришел. А через два дня появилась его мать. Бледная, как полотно, Ахматова вошла без стука и приветствия и сразу сообщила главное: «Лёву шестого арестовали. У меня вчера был уже второй обыск. У вас есть мои стихи? Бросьте все в печку! Кидайте без разговоров». (Так безвозвратно пропало множество бесценных автографов, писем и документов…)

Льва Гумилёва почти сразу отправили из Ленинграда в Москву и поместили в Лефортовскую тюрьму. Поначалу следователь после двух месяцев допросов никак не мог определить состав преступления молодого ученого, кроме недостаточного, по его мнению, знания марксистской теории. Но непонятливого следователя заменили другим, и из сына принялись с пристрастием выбивать показания на мать о том, что и является давно завербованным агентом английской разведки. Главным аргументом в пользу данного абсурдного утверж­дения служил визит Исайи Берлина в Фонтанный дом, свидетелем коего был Лев. Разъяренный следователь с ненавистью буравил глазами несговорчивого Гумилёва с не по-русски грассирующим прононсом. Ему казалось, что упрямец с разбитым носом и запекшимися губами издевается над ним…

Далее следствие тщилось доказать не менее абсурдное предположение, что подстрекаемый матерью в отместку за августовское постановление ЦК ВКП (б) Лев Гумилёв готовил покушение на Жданова. Рьяный дознаватель без труда настрочил нужный протокол, но с его бредом не мог согласиться даже неправедный гэбистский суд. Тем не менее Особое совещание присудило обвиняемому десять лет лагерей. Частное же мнение военных судей сводилось к следую­щему: сын расстрелянного отца и заклейменной в партдокументах матери просто по определению не может быть приверженцем советской власти. А прокурор сказал подсудимому прямо в глаза: «Вы опасны, потому что грамотны! Как и судьи, он был убежден, что человеку, носившему фамилию Гумилёв, раз и навсегда заказан путь на волю. Анна Андреевна «по привычке» написала Сталину, но и на сей раз ее обращение осталось без ответа…

Сначала Льва отправили в лагерь в Караганду, оттуда перевели в Междуреченск, затем переправили в Омск. И все же при всей мучительности и унизительности своей жизни Гумилёв изыскивал и использовал малейшую возможность для занятий любимым делом. Теперь можно с полным основанием и без всякой высокопарности констатировать, что он сумел превратить тюремно-лагерную клоаку в подлинный очаг становления НОВОЙ НАУКИ!

Прозрение, окрылившее его на тюремных нарах в конце 1930-х годов, получило дальнейшее развитие в начале 1950-х годов в нечеловеческих условиях каторжного быта. Сохранились воспоминания о том жестоком времени. После десяти часов изнурительного труда на стройке заключенный предстояла долгая дорога в барак. Много времени отнимал и многократный пересчет: утром при выходе из жилой зоны и при входе на рабочую площадку, вечером при выходе с рабочей площадки и при входе в жилую зону. В дополнение еще поголовный обыск вечером перед воротами жилой зоны. И все это за счет времени и без того недолгого отдыха, что было особенно обидно. Всем, но только не Льву Николаевичу. Оказывается, даже это время он использовал для работы над своей теорией. Как-то раз в его присутствии один из товарищей пожаловался на несчастную судьбу их бригады. У соседней бригады и рабочая площадка рядом с жилой зоной, и уходят они последними, а приходят первыми. Сколько дополнительного времени для драгоценного отдыха!.. Лев Николаевич немедленно возразил: «Ну, это с какой точки зрения посмотреть на дело. По-моему, длинная дорога — очень даже хорошо. Представьте себе, что тот же путь нам пришлось бы пройти без внимательной заботы и помощи со стороны охраны. Чем бы пришлось заняться? Да в первую очередь самой дорогой! Не пропустить нужного поворота, разминуться со встречной телегой или машиной, обойти колдобину. Любая пролетающая ворона, собака, бегущая куда-то по своим делам, даже окружающий пейзаж — все это отвлекало бы, притягивало бы внимание. Или лесная дорога, по которой приходится ходить. Корневища, сучья, валежник, колея с водой… Гляди да гляди, отвлекайся, принимай решение… А сейчас — благодать! Начальство само выбрало нашу дорогу: куда идти, куда поворачивать, где останавливаться. И под ноги смотреть незачем. Вот я иду в колонне, в среднем ряду, кругом одни спины. Чего на них смотреть? Ритмичные, однообразные колебания, никакого окружающего фона. Идеальные условия сосредоточиться, уйти в свои мысли. Полтора часа туда, полтора обратно. Три часа для творческих размышлений! Это же настоящая удача! Если бы наши охранники только знали, сколько интересных мыслей приходит в голову во время дороги в барак!..»