Дом писателей напоминал осажденную крепость. Пришедшие проститься с Ахматовой заполнили небольшой зал на втором этаже, где установили гроб, все прилегающие помещения, лестницу, подъезд, толпились на улице, еле сдерживаемые милицейским нарядом. (Видел бы Андрей Андреевич Жданов эту скорбящую толпу в церкви и безбрежное море народа вокруг нее!) После траурного митинга началось прощание. Очередь продвигалась медленно, за несколько минут преодолевая лишь одну ступеньку лестницы, ведущей наверх. В пять часов гроб вновь погрузили, и траурный кортеж в сопровождении милицейских машин с мигалками и черных лимузинов госбезопасности двинулся в Комарово — дачный поселок под Ленинградом, где последние годы Анна Андреевна проводила лето в маленьком домике, прозванном ею «будкой». По поводу чекистско-милицейского эскорта Лев Николаевич не удержался и сострил: «И мама не без фельдъегеря…», намекая на тайный вывоз гроба с телом Пушкина в сопровождении жандарма из Петербурга к месту захоронения в Святогорском монастыре (ныне Пушкинские Горы).

На Комаровском кладбище, на самом видном месте, и решено было похоронить гениальную поэтессу, гордость русской литературы. Заснеженными дорожками, среди высоких еще мартовских сугробов гроб на руках пронесли к вырытой могиле. В первом ряду за гробом шел Лев Гумилёв: он расставался не только с великой матерью — он окончательно расставался со своим прошлым. На поминки друзья и близкие собрались в «будке» — казенной писательской даче, где приходской батюшка отслужил панихиду. А на девятый день после кончины матери Лев Николаевич по русскому обычаю заказал еще одну панихиду — в гатчинской церкви, где служил его духовник. Священник спросил: «Папу помянуть?» Гумилёв утвердительно кивнул головой. Так вновь воссоединились вместе два имени, самых близких для окончательно осиротевшего сына — новопреставленной Анны и убиенного Николая — матери и отца…

Сразу же после смерти Анны Андреевны Льву Николаевичу пришлось включиться в изнурительную борьбу, чтобы вы­полнить волю матери, касавшуюся ее наследства и архива. По имевшейся устной договоренности архив поэтессы сын в полном объеме должен был передать в Институт русской литературы Академии наук (Пушкинский Дом). Однако юридически это чисто семейное соглашение никак оформлено не было. В последние годы, как уже отмечалось, мать и сын проживали порознь и фактически не общались. После смерти Ахматовой все ее вещи и рукописи оказались у Ирины Пуниной и ее дочери Анны Каминской, и те решили, что имеют право поступать с «бумагами» Ахматовой так, как считают нужным. Архив был искусственно раздроблен и продан в частные руки и Публичную библиотеку. К сожалению, Лев Николаевич не смог вовремя вмешаться и пресечь форменное разграбление и разбазаривание семейного архива. Когда же спохватился, дело было сделано и перерешить его мог только суд. Судебные разбирательства отняли у Л. Н. Гумилёва много сил и времени, но решение суда оказалось не в его пользу…

В 1967 году в личной жизни Льва Николаевича произошло знаменательное событие: прожив пятьдесят пять лет хо­лостяком, он женился на московской художнице Наталье Викторовне Симоновской (1920—2004). Они познакомились за два года до бракосочетания в гостях у общего знакомого — художника Юрия Матвеевича Казмичева, с ним Гумилёв дружил еще с довоенных лет. Будущие супруги с первого взгляда понравились друг другу. Но виделись редко — только во время деловых визитов Льва Николаевича в Москву. Тем не менее взаимная симпатия крепла от раза к разу и завершилась тем, что во время очередной встречи все у того же Ю. М. Казмичева тот полушутя предложил: «А почему бы вам не пожениться?» На что последовал дружный и уже не полушутливый ответ: «Очень хотим!»

Как все происходило дальше, Наталья Викторовна подробно рассказала сама: «<…>Мы договорились со Львом, что я перееду к нему в Ленинград 15 июня 1967 года. У нас обоих в то время было очень много работы. Я иллюстрировала занудную книжку о влюбленной пионерке в пионерском лагере. Она у меня совершенно не получалась, и я ее мусолила месяца два, приближался срок моего переезда в Ленинград, и за все это время от Льва не было никаких известий. Я в недоумении написала ему письмо, где вопрошала, не раздумал ли он на мне жениться. Он прислал открытку с коротким и ясным ответом: «Кончаю корректуру "Древних тюрок". Жду в назначенный срок. Уже вымыл пол».

И вот я приехала ранним утром 15 июня в Ленинград. Лев меня встретил на Московском вокзале, после чего мы бесконечно долго добирались сначала трамваем, затем автобусом до его жилища на Московском проспекте, где-то в самом его конце.

Перед домом мы остановились, и Лев сказал:

—Вот здесь я живу, на шестом этаже, видишь вон то окошко?

— Но почему у тебя над форточкой такое черное пятно? — спросила я.

—Да это мы так много курим.

Кажется, это пятно до сих пор сохранилось.

Надо сказать, я ожидала, что он живет скромно, но то, что я увидела, намного превзошло мои предположения. Комнатка —12 квадратных метров, узкая, длинная, в квартире «реабилитанс». Народу там было много и детей тоже. Но к нему они все очень хорошо относились. Был пьяница Павел — поэт, который его любил и сколотил ему, как мог, книжные полки, которые в конце концов рухнули на меня, и я заменила их отдельными застекленными секциями. Там жили Соня, Рая, Аня, Маша, все с детьми. Они ему помогали чем могли, и стирали, и клопов морили, и пол мыли, да и он помогал им как мог, даже с детьми гулял. Детей он любил и считал, что они никогда не мешают. Эта комната была его первым собственным пристанищем, где он до меня прожил 10 лет и уже много написал и защитил докторскую диссертацию. В квартире жил даже свой «родной» милиционер, который, очевидно по долгу службы, спрашивал: «Это что ты там пишешь, Лев Николаевич? Хунны твои — это за Китай или против Китая?” <…> С моим приездом жизнь его стала легче. Я взяла на себя все бытовые заботы, да и в душевное его состояние во многом пришел покой. Лев почувствовал во мне близкого человека, на которого он может положиться и которому может многое рассказать.

Вскоре после этого он начал работу над одной из своих любимых книг — «В поисках вымышленного царства». При написании этой книги свою работу с источниками он называл методом «исторической криминалистики». Этот метод был присущ ему во всех его работах. Книга «В поисках вымышленного царства» была им уже обдумана, и само написание произошло быстро — за два месяца. Но только в 1970 году эта книга вышла в свет.

Мы продолжали жить в тех же ужасающих условиях. Как-то в конце 1973 года нас посетил академик Б. Ринчен из Монголии, крупный ученый, приехавший в Ленинград проездом из Венгрии. Внешний вид его представлял внушительное зрелище — высокий красавец старик, статный, с седыми длинными усами, в роскошном национальном одеянии. Разумеется, его передвижения по Ленинграду не могли остаться незамеченными. Вскоре после этого посещения нам неожиданно предложили обменять нашу комнату на большую, и даже безо всякой доплаты. Мы, конечно, с восторгом согласились, только Лев предупредил, что он хочет жить лишь в старом городе. И в один месяц все свершилось.

Мы переехали на Большую Московскую. Комната огромная — 30 квадратных метров, рядом с Владимирским собором. Лев смеялся, что его поселили между Чернышевским (на доме висит доска) и Достоевским (музей-квартира): «Ну, наконец я на привычном месте — между двумя каторжниками».

Там мы прожили шестнадцать лет, соседей была всего одна семья, но того тепла и человечности, как в предыдущей квартире, мы в соседях уже не чувствовали.

При всей трагичности жизни Льва Николаевича мы прожили вместе счастливые годы. Он, верующий и богословски одаренный человек, понимал, что люди подвержены влиянию всех страстей и искушению дьявола, и только искреннее обращение личности к Богу способно преодолеть темные силы. Поэтому так умудренно, другого слова я не могу подобрать, он написал об этике людей пассионарных и людей трагической судьбы, которые верили в идеалы своего этноса или своей религии. Он рассказывал, как о своих близких друзьях, о степняках-кочевниках, «людях длинной воли», о византийцах и первых русских князьях, о первохристианах и о «волчьей стае» перворимлян, вознамерившихся отстоять себя на семи холмах древнего Рима, о Мухаммеде и его первых калифах. Он знал их всех как будто в лицо <…>».