— Третья смерть. Вы забыли о коменданте?

Я сказал, что Конде говорил мне, что его книга выйдет в ближайшее время.

— Да уж, лучше бы поскорее. Вы никогда не думали, что книги на самом деле не исчезали, что они тут, на кафедре, просто спрятаны под фальшивыми обложками? Они все время на виду, просто мы их не видим.

Новарио ушел. Я слышал, как он говорит вслух сам с собой, развивая свою теорию. Кроме нас, в коридорах не было ни души. Впервые с тех пор, как я сюда устроился, я задумался о том, что мир полон угроз — у меня оставалось совсем мало времени, чтобы найти новую работу. Моя карьера в качестве секретаря кафедры аргентинской литературы стремительно близилась к завершению.

СИНДРОМ МАРКОНИ[13]

В кондитерской «Грусть» двадцать столиков, и ни за одним из них вы не найдете счастливого человека. Здесь нет ни улыбающихся девушек, ни взявшихся за руки семейных пар. Сюда ходят брошенные женщины; мужчины, обдумывающие возможность самоубийства; семейные пары, уже созревшие для окончательного разрыва; грустные люди, которые вспоминают умерших друзей. В «Грусть» слетаются все скорбящие, как мухи на липучку.

Я думал, что Грог будет сидеть пристыженный, как если бы его шестое чувство уже сообщило ему о моем открытии. Но — нет: он беззаботно покуривал, раздуваясь от гордости за проделанную работу. Он добыл информацию! Он был похож на предателя, который гордо и уверенно хвастается своими подвигами, тогда как его начальник, скрывающий свои чувства, уже подписал ему смертный приговор.

— Доктор Конде ездит в Дом «Спиноза» еженедельно, — сообщил мне Грог. — Навещает пациента в корпусе Лондон. Я не смог выяснить имя этого человека, но знаю, что он все время проводит за письменным столом. Конде пользуется большим уважением в Доме «Спиноза». В каждый приезд он читает его пациентам лекции.

Я начал размышлять вслух: кто этот пациент, к которому ездит Конде? Может быть, сам Омеро Брокка? Я уже был уверен, что сообщение о смерти писателя в кораблекрушении было ложью. Да, наверное, Брокка сидел в заточении в психиатрической клинике в течение двадцати лет, и Конде об этом узнал. Брокка принадлежал Конде, как ни один писатель никогда не принадлежал критику.

— Надо его навестить, — сказал Грог.

Тайна Брокки, однако, казалась мне уже менее важной, чем тайна самого Грога. Я спросил, а кого он навещает в Доме «Спиноза». Как я и предвидел, он ответил неопределенно: старый приятель, писатель-любитель, который всю свою жизнь проработал репортером, писал о кино. Никакого имени, никаких точных сведений.

Я знал, что Грог (служащий Грогенштайн, отец семейства Грогенштайн, системный аналитик Грогенштайн) лгал.

Раздраженный, я раскрыл свои карты:

— Ты всегда нам рассказывал о своей свободной жизни, не связанной никакими обязательствами, и мы все в это верили. Тех, кто не следовал по «твоему» пути, мы называли предателями. Однажды вечером я проследил за тобой и узнал о твоей подлинной жизни. Столик в «Каймане» был твоим театром; мы не только верили в твою ложь, мы дополняли ее деталями — каждый на свой лад, мы полностью подчинялись тебе со всеми твоими вывертами.

Грог не опустил глаз, не смутился. Он спокойно смотрел на меня.

— Жил-был один ученик, который мечтал превратиться в учителя, — начал он.

— Нет, не надо больше твоих дзенских притч… — умоляюще сказал я.

Моя реплика не остановила Грога. Он еще пользовался остатками авторитета.

— Юноше рассказали о хорошем учителе, который жил недалеко от его дома и который мог взять его в ученики. Он пошел к учителю, а тот поведал ему о выгодах, которые получает тот, кто становится пилигримом. Молодой человек, послушный словам учителя, отправился в путешествие — далеко-далеко. Если он задерживался в одном месте больше трех дней, он считал, что предает своего учителя. Много раз он сбивался с дороги, однажды ночью он чуть не погиб. Только воспоминания о словах учителя спасали его от поражения. Однажды он решил, что уже можно вернуться, увидеться со своим учителем и показать ему, что он сделал со своей жизнью. Он не был уверен, что найдет учителя в его старом доме, но по крайней мере там могли подсказать, где его искать. Учитель сам открыл ему дверь. «Какая случайность, что я встретил вас здесь», — сказал ученик. «Случайность? — удивился учитель. — Это мой дом. Где же ты думал меня найти?» — «Но ведь вы постоянно в дороге, разве нет? Я последовал вашему уроку. Посмотрите на мои израненные ноги. Посмотрите, какой я оборванный и исхудавший. У меня никого не осталось, кого я знаю. Я даже не знаю, кто я». — «Разве я виноват, что ты понял меня буквально? Да, я паломник, но я совершаю паломничества, не выходя из комнаты, хотя и не противлюсь, чтобы другие сходили на окраину деревни. Поговорим в следующий раз, я устал, сегодня я выходил из своей комнаты уже раз сорок».

Да, Грог умел менять тему. Я не спросил у него ни имени жены, ни имени сына, ни о деталях работы, чтобы все эти подробности разбили остатки былой лжи. Как бы в компенсацию за мое молчание Грог признался, что это он сам был амбулаторным пациентом Дома «Спиноза». Его мучило недомогание, которое называется синдромом Маркони: болезнь, когда человек видит перед глазами обширные литературные тексты, не написав при этом ни единой строчки.

— По субботам мы собираемся в подвале корпуса Будапешт и пересказываем свои несуществующие романы. Нас семь человек, иногда восемь, мы безостановочно говорим, перебивая друг друга. Никто из нас не умеет излагать свои мысли на бумаге, никто в жизни не написал ни единого слова. Мы — как несбывшиеся надежды, призраки несостоявшихся авторов, говорящие машины, которые работают без остановки. Мы говорим и говорим в этом полуразрушенном подвале, пока наш координатор не разгоняет нас. Это психолог, бывшая жертва синдрома Маркони, к счастью, он вылечился; он не пишет, но также и не мечтает больше писать. Мы уходим всей группой, рассказывая по пути о своих будущих книгах, хотя на самом деле никто из нас не способен написать на листе бумаги даже названия своих предполагаемых творений. В следующую среду мы снова встретимся в кондитерской «Грусть». К этому времени я узнаю, кого именно навещает Конде: Омеро Брокку или кого-то другого.

Я поклялся себе никогда больше не напоминать Грогу о том, что узнал о его жизни. Пусть он лучше продолжает жить в качестве воображаемого персонажа, призрака, последнего героя моей юности.

Волоча ноги, на кафедру пришел Трехо. Он сказал мне, что его дни в качестве университетского детектива и частного преподавателя сочтены.

— Конде узнал, что я занимаюсь расследованием, и рассказал обо мне декану. Он пригрозил начальству скандалом, если меня не уволят.

— Вас уже официально уведомили об увольнении?

— Нет, но через неделю будет заседание суда, где мы все, замешанные в этом деле, должны дать свидетельские показания. Вы тоже.

— Я?!

— Вы, Новарио, Конде и я. Если мы не представим никаких доказательств против Конде, меня исключат из преподавателей, а вы…

Я сделал ему знак, предлагая продолжить наш разговор в глубине помещения. В первом зале сидела только одна студентка, бледная блондинка в очках, которая держала книгу в трех-четырех сантиметрах от глаз. Она довольно часто приходила на кафедру, и изредка я приглашал ее провести со мной вечер. Она всегда отвечала согласием, не разрушая моих скромных ожиданий. Я не хотел, чтобы она услышала новость о моем предстоящем отлучении от академического мира.

Мы с Трехо прошли в Берлогу, и я рассказал ему о новостях из дома отдыха «Спиноза».

— А вы сами верите в то, что Омеро Брокка жив и что Конде скрывает его в психушке?

— Не знаю. Надо будет туда съездить.

— Завтра?

— Завтра, — решительно проговорил я. — Нам нельзя приходить в суд с пустыми руками.