– С некоторыми все будет в порядке, но не со всеми, поэтому спустя некоторое время успешных останется больше…

– Потому что?..

– У них будет больше детей, а эти дети будут похожи на них. Унаследуют их изменения.

– Очень хорошо. Почти идеальное описание процесса эволюции вследствие естественного отбора. Но, как говорится, Бог таится в деталях. Или там речь о дьяволе? В любом случае, это, конечно, здорово – размышлять такими общими, масштабными категориями, но существует ли возможность проследить, каким образом этот процесс осуществляется на практике, так сказать, проверить теорию с помощью опытных данных? И в этом нам помогают древесные осы и их деревья.

Помнишь, что я рассказывал тебе о жизни Agaonidae? В тот день, когда ты нашла в «Садах» Мойе.

– Нет, – призналась она.

– Правда? А я думал, что изложил все доходчиво.

Ей пришлось отвести глаза.

– Прошу прощения, но, боюсь, я пропустила это мимо ушей.

– Ничего страшного, – сказал Кукси после непродолжительной паузы. – Не сомневаюсь, постепенно ты все усвоишь, шаг за шагом. На данный момент нам нужно, чтобы ты научилась различать видовую принадлежность, то есть отличать одно насекомое от другого, хотя они очень похожи. На первый взгляд может показаться, что они вообще одинаковы, хотя у них имеются важные генетические различия. Видишь ли, эти маленькие осы предоставляют нам уникальную возможность – я бы сказал, привилегию – наблюдать возникновение нового вида. Их образ жизни настолько исключителен, а эволюционная ниша, как мы ее называем, настолько мала, что сама эволюция, можно сказать, сжимается во времени, и на их примере мы можем на протяжении короткой человеческой жизни отследить процессы, которые в других условиях у других существ занимают миллионы лет. Это понятно?

Дженнифер кивнула:

– Уфф!

Кукси улыбнулся, показав желтые зубы.

– Прекрасно. Если это ты усвоила…

Он встал из-за письменного стола и направился к длинному деревянному столу на другом конце комнаты, где стоял бинокулярный учебный микроскоп с двумя комплектами окуляров, а на множестве полок с выдвижными ящиками хранились препараты и образцы. Профессор снял с полки потускневшую от времени и частого использования, закатанную в пластик таблицу и положил перед ней. Они сели на лабораторные табуреты.

– Сегодня мы займемся названиями органов и частей тела.

– Это что?

– Так, стишок. Не важно. Я просто хотел сказать, что, прежде чем начать пользоваться определителем, тебе нужно выучить научные названия разных частей тела насекомого. Итак, смотри: кончик вот этой длинной штуковины, антенны, называется radicle, корешок. Повтори!

Она повторила.

– Далее, это pedicle, стебелек. Повтори: «pedicle»! Хорошо. Теперь anneli…

Она повторяла и повторяла бессмысленные для нее слова. Кукси перешел от антенны к самой голове, крыльям с разнообразными узорами прожилок, к thorax, грудному отделу, ножкам, gaster, брюшку, и закончил длинным яйцекладом, указывая на все маленькие щитки, наросты и шипы, служащие систематикам для классификации насекомых.

На это ушло полчаса. Потом Кукси указал карандашом на кончик антенны модели.

– Что это, скажи, пожалуйста? – попросил он.

Дженни не знала. Карандаш дернулся вниз по тоненькому отростку.

– Это? Это?

– Ничего не получается, – всхлипнула девушка.

– Чепуха! Все у тебя получится. Просто ты внутренне сопротивляешься получению знаний, ибо само понятие «учеба» вызывает у тебя неприятные ассоциации. Не напрягайся и позволь названиям войти в тебя. Память любого из нас имеет огромную вместимость, и в твоей голове есть плодородная равнина, которой всего лишь требуется немного воды и семена.

– Я слишком глупая.

Она готова была удариться в слезы и закусила губу, чтобы сдержать их.

– Нет, вовсе нет. Будь ты глупой, ты бы уже умерла, или пристрастилась к наркотикам, или стала проституткой, или имела бы троих детей. Подумай об этом!

Дженнифер подумала и вдруг поняла, что это сущая правда: а ей-то казалось, будто это просто слепое везение. Что-то лопнуло в ее голове, как после долгой, очень долгой понюшки кокаина: ей открылся совсем другой мир, только в отличие от того, наркотического, она знала, что выпадать из этого вовсе не обязательно.

– В любом случае, – продолжил Кукси, – некоторые из самых глупых людей, которых я знаю, являются признанными мировыми светилами в области систематики беспозвоночных. А теперь начнем сначала. Это radicle. Повтори…

– Radicle, – повторила она. – Radicle.

Вечером, после того как Паз свозил Амелию в иле, у них с Лолой произошла яростная стычка, причем Паз надеялся, что это было главное сражение, а не просто ковровая бомбардировка, предшествующая массированному наступлению. Хотя в семье было заведено улаживать подобные дела перед тем, как ложиться спать, Лола бежала с поля боя и заперлась в спальне, которую использовала как кабинет. Оттуда, как при артобстреле, вылетали снаряды: то и дело вперемежку доносились ругательства и рыдания. Избыточная реакция, подумал он и сказал это через дверь, но не получил никакого ответа, что само по себе было необычно и тревожно. Лола была не из тех, кто избегает обсуждения после эмоциональных взрывов; напротив, она обожала предаваться длительному, подробному анализу, препарируя суть их семейных проблем так, что Паз начинал ощущать себя образцом, лежащим на предметном стеклышке под объективом исследовательского микроскопа. Что, однако, терпел, ибо принимал любимую женщину такой, какая она есть, и считал, что именно это делает его хорошим мужем.

«А может быть, часть проблемы как раз в этом?» – размышлял Паз, сидя ранним утром в саду с чашкой кубинского кофе в руке: может быть, он был слишком покладистым. Задумался Паз и о самом доме, том, где они жили.

Изначально это был ее дом, типичное для Южного Майами флоридское ранчо из бетонных, покрытых белой штукатуркой блоков с серой черепичной крышей и окрашенными в аквамариновый цвет стальными противоветровыми навесами. Назвать это здание архитектурным шедевром язык бы не повернулся, но, будучи достаточно старым, дом был окружен разросшейся зеленью. Огромная бугенвиллея покрывала одну боковую стену и часть крыши пурпурными цветами, а над задним двором раскинулась крона большого манго, помимо которого сад мог похвастаться разнообразием и других плодовых деревьев – тут были лайм, апельсин, грейпфрут, гуава, авокадо. Внутренняя отделка дома сплошь состояла из скандинавского дерева и кожи, причудливых или абстрактных картин в зеркально-стальных рамах и ковров. Не его вкус, он предпочитал старину, эксцентрический хлам, «Тайную вечерю» на бархате – но при всем том он не мог не признать, что его жене такая обстановка подходит как нельзя лучше. Да и матушка его говорила: это не дом, а самый настоящий докторский офис.

Да, мать. И конечно, эта ссора не обошлась без упоминания о ней. Дожидаясь, когда подействует крепкий кофе, Паз вернулся мыслями к тому, что мог припомнить из обвинений и контробвинений того вечера. Он приехал домой под мухой, подверг опасности жизнь их драгоценной дочурки тем, что вел машину в пьяном виде, и, естественно, после этих упреков выслушал еще и медицинскую лекцию о вреде алкоголя.

Ладно, виноват, больше не повторится – вроде бы проехали, – но тут встревает ребенок.

Мамочка, догадайся, где мы сегодня были, и выкладывает все – церемонию сантерии, ямс, вонючий дым, преклонение перед ложными идолами плюс визит к леди, которые целуют юношей за деньги, и то, что папа разговаривал с той леди, которая приходила к нам в гости. Это, конечно, объяснить легко, легче, во всяком случае, чем полученную от Моргенсен визитку.

С ней вообще по-дурацки вышло: Паз беспечно бросил ее на свой туалетный столик, а Лола, сыщик почище его самого, обнаружила ее – с отпечатками губ, накрашенных красной помадой. Ну и пошло-поехало. Может быть, расскажи Паз о встрече первым, гроза бы миновала, а так получалось, будто его уличили в чем-то непозволительном, и что бы он ни говорил, все это выглядело неуклюжими оправданиями завзятого волокиты. Паз вообще чувствовал себя дурак дураком. С одной стороны, ему вроде бы и оправдываться было не в чем, а с другой – в глубине души он знал, что он честный парень и ни на что бы на такое не пошел, но ведь хотел, а значит, все могло обернуться по-всякому.