Алексей Данковцев и приятель его Станислав, хотя и ушли гордо, обиженно, всем видом выражая, что председатель придрался к ним понапрасну, несправедливо, внутренне чувствовали себя совсем не так: каждому было стыдно, донельзя погано, и чем дальше они отходили от того места, где остался комбайн, и горячка их остывала, тем сквернее было у них на душе, и росло сожаление, что случилась эта глупая, вздорная ссора с Василием Федоровичем. Алексей, шатая по дороге, ждал, что сзади раздастся гудок «Жигуля» и он увидит, что Василий Федорович машет рукой, призывая их вернуться. Но гудок не прозвучал. Когда позади послышался нарастающий шум машин, Алексей не обернулся, но у него радостно екнуло в груди: ага, нагоняют! Но председательский «Жигуль» и оранжевый «Москвич» Капустина пронеслись мимо, обдав пылью, и сердце у Алексея упало: все!

Они прошли еще немного по дороге, остановились закурить. Идти было некуда: дальше, в километре, начинался участок, на который переехали комбайны. Там же сейчас и председатель, и парторг. Торчать под взглядами у всех не очень-то приятно. Идти в деревню – тоже не резон: тоже все будут глазеть, удивляться, опрашивать – чего это они тут, а не на работе. И не соврешь. А как признаваться, что их согнали с комбайна, – язык не повернется…

Приятели молча покурили, втоптали в землю окурки. Жара была томительна, паляща. В работе, в движении она еще не так чувствовалась, как на пыльной обочине, в бездействии. Под рубашками покалывало от набившейся мелкой соломенной трухи, тело зудело, чесалось.

Алексей вспомнил, что если напрямую пересечь выкошенное поле, то попадешь на земли уже другого колхоза, и там где-то недалеко в степной балочке должен быть пруд. Если он цел, вода в нем не иссохла, то можно помыться, простирать посеревшие, пропылившиеся рубашки.

Стае немедленно согласился, ему понравилась эта идея – искупаться в пруду, и они пошли через поле. Молчали, – что было говорить друг другу?

Память не подвела Алексея. Кончилось поле – и вправо, в полукилометре, заголубел в лощинке небольшой прудок с черно-рыжими берегами, истоптанными скотиной.

В другое время Алексей и Станислав не стали бы купаться в таком грязном пруду, где глубина была по пояс, а ноги засасывал вязкий черный ил, но тело у каждого было распарено зноем, жаждало прохлады и так хотелось смыть с себя колкую соломенную пыль, что им обоим показалось за благо, величайшее удовольствие залезть в эту лужу и поплескать на себя теплой мутной водой, по которой во множестве на длинных тонких ножках бегали юркие паучки.

Разложив на траве мокрые выкрученные рубашки, приятели растянулись возле них. Вокруг монотонно стрекотали кузнечики, солнечный зной действовал усыпляюще, и они незаметно уснули.

Разбудило их солнце же – немилосердными своими лучами, докрасна опалив их голые тела. Было часа три или четыре, – часы у Алексея стали, а Стас их не имел.

Долго еще до конца дня, до сумерек, когда можно отправиться в деревню, не привлекая внимания, пройти по улицам.

Оба уже проголодались, в кармане Алексеевой стеганки лежал кусок хлеба в бумаге, взятый просто так, на всякий случай. Но что хлеб, ломоть на двоих, наешься им разве?

В душе у обоих было скверно, это состояние так и не проходило, и только одно средство могло бы им сейчас помочь. О нем они, не сговариваясь, и подумали и, без слов поняли друг друга. При Алексее были деньги, он вынул из заднего брючного кармана трояк. Станислав достал свои – тоже трояк, рублевыми бумажками.

– Пошли!

– Туда? – с сомнением на лице кивнул Стас в сторону Бобылевки.

– Зачем туда… Тут до Марьевки недалеко, километра четыре, – указал Алексей через лощину, за пруд. – Там тоже магазин.

Четыре километра они прошли скоро, потому что чувствовали теперь себя живей: хоть такая, но у них появилась цель, появилось что-то вроде дела.

В Марьевке Алексей не был бог знает как давно, лет двадцать, но магазин оказался на прежнем месте и, что совсем обрадовало приятелей, дверь его была открыта.

Молоденькая продавщица в белом халате, одна в помещении, навалившись грудью на разложенные по прилавку бумажки, подбивала какой-то баланс, сосредоточенно передвигая на счетах застревающие кругляши.

– Ну, как дебет-кредит, сходится? – приветствовал ее Алексей, вступая в магазин.

Продавщица переложила еще несколько кругляшей, посмотрела на счеты, потом в бумажки, – лицо ее не просветлело. Дебет-кредит, видать, не сходился.

– Чего вам? – неохотно оторвалась она от своей арифметики.

– Злодейку с зеленой наклейкой, – игриво сказал Алексей.

– Ту самую, которая! – поддержал Станислав.

– Водки нет.

– Как это – нет? Может, ты, дорогуша, ослышалась? Мы ведь не икру черную спрашиваем…

– Говорю, водки нет.

– Вот это номер! С чего бы это?

– Запрещено. До конца уборочной.

– До конца! Почему?

– У начальства опросите.

– Дорогуша! – жалобным, подкупающим тоном почти пропел Алексей. И он, и Стас только сейчас разглядели, что на полках действительно нет ничего крепкого – ни водки, ни коньяка, ни наливок, только девятиградусное «Каберне» да большие, с осеребренными горлышками, бутылки «Донского игристого». – Ну пожалуйста! Ну миленькая, хорошенькая, я тебя расцелую, женюсь на тебе, – бутылочку! Одну всего-навсего!

– Вы ж видите, что нет.

– А ты – оттуда, – показал он глазами на дверь в складское помещение.

– Нету и там ничего.

– Не может быть!

– Проверьте.

– А начальство откуда же снабжается?

– Оно нам про это не докладает.

– Ну-у… – Алексей развел руками, искренне не понимая, как же это может быть с водкой такое неестественное положение.

– Девушка, слово джентельмена, мы ж никому не скажем! – включился Станислав. – Мы люди чужие, проходящие, пить тут не будем, возьмем, за пазуху, и в тот же миг нас нет…

– Вот «Донское игристое» берите.

– «Игристое»! Что им делать? От него только в животе играет.

– Ну «Каберне».

– Сроду не пил. Ты пил, Алексей?

– Что я, чокнутый? От него, говорят, зубы выпадают.

– Кто ж это додумался распоряжение такое издать – на водку запрет?

– Председатель колхоза.

– А он у вас, случаем, не того? – повертел Стае у виска пальцем.

– Да нет, не замечается.

– Надо бы его на медкомиссии проверить…

Тоскующими взглядами Алексей и Станислав еще раз оглядели полки: консервные банки друг на друге, вермишель и лапша в пачках, моршанские сигареты «Дымок»…

– Ну что? – спросил Алексей, с ненавистью глядя на «Донское игристое».

– Пускай его председатель колхоза сам лакает.

– Я тоже так думаю.

Вышли из магазина, постояли. Домики деревни разбросаны, не поймешь даже, есть тут в Марьевке улицы или каждый дом сам по себе. Людей не видно. Но за домами и садочками, на окружающем деревню полевом пространстве – моторный гул. Значит, тоже идет работа, косовица.

Проплыл грузовик с ворохом зерна в кузове. На ток. Навстречу ему, громыхая на рытвинах, поспешно пронесся опорожненный – с тока.

Алексей припоминал забытую им местную географию – какие деревни в какую сторону поблизости от Марьевки. Ближе всего выходила Бобылевка. Вчера там магазин торговал, никаких разговоров, что водку изымут из продажи. Сейчас он уже открыт, действует.

– Пошли! – сказал Алексей, кончая свои раздумья. Ладно, пусть на них глядят в Бобылевке, спрашивают, – наплевать! С кем не случается! Да и не за свою вину они, в общем, страдают. Характер Василия Федоровича в Бобылевке известен – у него и виноватый виноват, и тот, что рядом подвернулся… Если он и у остальных поотбирал талоны – так им даже сочувствие найдется…

Они вновь зашагали по полевой дороге, еще бодрее, чем шли в Марьевку, и через час, никого не встретив на пути, уже входили в двери бобылевского магазина.

Там у них повторился с продавщицей тот же разговор, с той лишь разницей, что в Бобылевке не было даже «Донского игристого» и «Каберне», а только газированная вода «Дюшес». Бобылевская продавщица была более осведомленной, чем марьевская, она сказала, что они могут больше никуда не ходить и не ездить, нигде в сельмагах ничего крепкого не найдут, распоряжение одно, по всему району. Теперь вот ломай голову, сказала она, как план выполнять. Водку сняли, а план остался тот же. За него спросят. А главное, не будет плана – не будет и месячной премии.