Голос Володьки Гудошникова прозвучал сипловато, негромко, однако слышно для всех. Он стоял неподвижно, угловатый, кряжистый, руки в карманах, весь точно бы налитый какой-то решительной, тяжеловесной, устремленной силой. Озорства, шутейства уже ни капли не было в нем. Видать, специально готовился заявить свой голос, выбирал момент, – чтоб не в общем хоре, а отдельно, особо, когда бы все внимание обратилось на него.
– Хочу сказать о главном… Запчастя, тут говорили, ремни… Это все техника. Техника без людей мертва. Главное – это трудовой настрой. Борьба за высокие показатели.
– Погоди, Гудошников, не забегай. Сейчас закончим организационную сторону и поговорим про обязательства, – прервал Володьку Рыбкин.
– А я считаю, это на первое место надо ставить. Трудовой энтузиазм – основа успеха.
Володька напряг желваки. Он знал, что говорил слова, с которыми не спорят, и нажимал на них.
– При самой передовой технике решает все равно идейная сознательность. Социалистическое соревнование за высокие показатели. Равнение на маяки. – Володька облизнул сухие губы. – В прошлый сезон наш колхоз по темпам уборки вышел на третье место в районе. А в этом году мы должны взять курс на первое. Лично я намерен трудиться, как положено, с высоким энтузиазмом и передовой сознательностью. Двенадцатого августа прошлого года мной была достигнута самая высокая производительность труда в районе. За двадцать часов бесперебойной работы на своем комбайне я намолотил тыщу сто центнеров хлеба и завоевал районное переходящее знамя. В нынешнем году зерновые у нас не те, но я даю обязательство повторить свои рекорд непрерывной работы и намолотить даже больше. Чтоб опять знамя было у нас.
Володька на миг приостановился, опять облизнул сухие губы. Стоял он все так же кряжисто, по виду – спокойно, говорил без запинки, уверенно, но, видать, изнутри пекло его жаром волнения.
– Если, конечно, – добавил он сниженным голосом, но – как самое важное, – если руководство колхоза и партийная организация обеспечат условия и всю нужную поддержку…
Володька выдохнул из себя воздух, пошевелился и сразу вроде бы опал – и в росте, и в ширине плеч.
На скамьях и бревнах, заполненных народом, некоторое время длилось безмолвие, которое неизвестно как было понимать. Рыбкин стоял тоже застыло, соображая, видно, про себя, как ему, председателю, надлежит отреагировать на заявление Володьки и как теперь дальше вести собрание. Ничего не решив, он, ища помощи и подсказки, обратил свой взгляд на Илью Ивановича, но тут комбайнеры зашумели, все разом, со всех сторон, – точно что-то прорвалось.
– Условия ему подай! Ишь, какой! Рекорды ему понравились! Жаден ты, брат, на славу!
– А мы что – хуже? А нам как – условий не надо? Нет уж, условия – так всем поровну. Вот и ставь рекорд, коль ты такой умелец!
– Ты тогда рекорд бил, а сколько агрегатов в пол-нагрузки работали? Зерно хоть на землю сыпь, все «газоны» тебе одному пригнали. На хрена такие рекорды!
– Правильно! Я б тоже рекорд побил, если б столько обслуги подкинули!..
– Сегодня – рекорд новатора, завтра – норма для всех, – произнес Володька, напрягая желваки и темнея длинным лицом.
– Сегодня, завтра!.. Насобачился повторять! Вот станет в колхозе достаток автотранспорта, мы и без твоего рекорда сумеем по тыще центнеров давать. А то ишь – опять простаивай, заработок из-за него теряй, а он за наш счет будет в передовики выходить!
Собрание шумело бы и дальше, да Илья Иванович весомо сказал, комкая в руках свернутую трубкой тетрадь:
– Это, конечно, нужное дело – образцы, примеры настоящего труда, но таким искусственным способом мы их создавать больше не будем. Правление это обсуждало и решило: вместо отдельных рекордов, как бы эффектны они ни были, бороться за ритмичную, предельно уплотненную работу всех уборочно-транспортных звеньев.
– Защемляете почин! – насупился Володька. – Закрываете дорогу новаторам!
– Почему? Почин и новаторство – проявляй, пожалуйста. Приветствуем. Но каким путем? Ищи у себя скрытые резервы. Их много. Рациональное использование каждой минуты рабочего времени. Отличная подготовленность агрегата – тоже резерв производительности, бесперебойной работы…
– Коростылев, да что ты ему объясняешь, первогодок он, что ли? Сам все знает. Давай говорить по делу. Про звенья. Мы вот своим звеном подумали и вот что хотим оказать…
Расходились уже в сумерках. Когда Рыбкин объявил собрание закрытым и все поднялись, Илья Иванович протолкался сквозь толпу к Петру Васильевичу, оказал: «Погоди», отвел его в сторону. Кто-то сунулся к Коростылеву с вопросами, просьбами, он отмахнулся рукой: минутку, подождите! Направив на Петра Васильевича блестящие стекла очков, отражавших желто-малиновый закат, Илья Иванович торопливо, пока их опять не перебили, спросил:
– Я-то тебя уже на комбайне числю, а ведь не узнал: будешь ты работать иль как? Сил у тебя хватит?
У Петра Васильевича дрогнуло, захолонуло внутри: дело вроде бы уже решилось, но надо было отвечать прямо, и Илье Ивановичу, и самому себе. А правда, хватит ли сил, ведь это не что-нибудь – уборка, страда… Это целый месяц – от зари до зари, а то еще и ночью. Вкалывать придется – будь здоров, воловьи жилы – и те слабоваты. Будут на него рассчитывать, а он подведет в самый разгар… И колхозу неприятность, а уж ему-то каково?..
Секунду-другую длилось это колебание в Петре Васильевиче.
– Да вроде бы потяну… – проговорил Петр Васильевич и несмело улыбнулся: отвечать твердо, решительно не было у него права. А про себя подумал: до начала косовицы время еще есть, он еще успеет прикопить силенок, подправить себя.
– Тогда вот что… – сказал Илья Иванович. – «Колос» на станции, на платформе, сегодня пришел. Завтра же выезжай с Митрошей, берите его с платформы и гоните сюда. И будешь на нем работать. За него уже перечислено, бумаги в «Сельхозтехнике» завтра я дооформлю, но взять его надо прямо с утра, пока они его к себе на усадьбу не увезли. А то попадет к ним, а там знаешь ведь, какой народ. Отвинтят что-нибудь, а потом и скажут – таким, дескать, пришел, железная дорога виновата. Значит, понял? Рано-рано утречком с Митрошей выезжайте, на молоковозе. А я по телефону договорюсь, чтоб вам прямо с платформы взять…
12
Митроша постучал в окошко, когда рассвет еще только занимался.
Петр Васильевич вышел из дома, из одной духоты в другую – недолгой и вместе с тем от беззвучия, тягостной неподвижности горячего воздуха как бы нескончаемо растянувшейся ночи. На деревенских дворах еще все усыпленно молчало. Полумрак истаивал над землей неравномерно: открытые места быстро освобождались от него, а там, где были плетни, кусты, заросли бурьяна, низенькие сарайчики, клетушки, еще удерживались его сгустки, делая все, что они окутывали, скрывали, неопределенным, размытым, неузнаваемым. Эти темные и точно бы неуловимо шевелящиеся пятна казались зримыми волнами того сухого, мертвого зноя, что теснил дыхание, покрывал тело липкой влажностью.
– А ты не рано? – спросил Петр Васильевич.
– Да уж проехал молоковоз на ферму. До грейдера дойдем – он как раз и поедет.
Петр Васильевич перекинул через руку свой старый рабочий пиджак, – может, в райцентре они с Митрошей заночуют, так пригодится. Вдвоем они молча зашагали по улице, Петр Васильевич – в легких брезентовых полуботинках, Митроша – скребя сухую землю заскорузлыми сапогами.
Митроша зевал, широко раздирая рот. Не выспался. Вечером, когда Петр Васильевич зашел к нему уговориться о поездке, он сидел в кампании с каким-то своим родичем, крепко хмельной.
Небо на восходе тепло и нежно желтело.
Бортовой грузовик с молочными флягами, гремуче подпрыгивая на сухих кочках, вывернул от фермы на широкий грейдер.
– Садись с шофером, – приказал Петр Васильевич. – А то такой-то из кузова на первом ухабе вылетишь!
Грузовик набрал скорость. Тугой ветер засвистел вокруг Петра Васильевича, ухватил его за волосы, стал их трепать, дергать, будто в намерении вырвать совсем. Полные молока алюминиевые фляги побрякивали, толкаясь друг о друга, иногда грузно подскакивали и грохали о днище все разом – на каком-нибудь крутом ухабе или глубокой выбоине. Серо-лиловая пыль бешено вихрилась за грузовиком. Когда грейдер слегка поворачивал, становилось видно, что сзади дорога до самого горизонта вся застлана непроглядной клубящейся мглой.
