От полиции толку оказалось мало, вор, естественно, не дожидался стражей закона, но руководство гостинницы пообещало возместить потери, конечно, в разумных пределах, ведь никто не заявлял о содержимости своих кошельков заблаговременно. «Я же обещал, — с облегчением, и уже не пыхтя, говорил администратор, — что будет бэсэдэр», и многие смотрели на него весьма мрачно, ибо возврат половины денег (в лучшем случае!) еще не означал, что это «бэсэдэр».

Дина долго плескалась в душе, смывая с тела песок, и думала, куда вдруг подевался Арик, исчезнувший во время нервной суеты вокруг администратора.

Когда она вышла из ванной, то увидела просунутый под дверь белый листок, сложенный вдвое.

Полупечатными буквами было написано: «Вынужден срочно уехать, получил из дома телеграмму. Извини, что так получилось. Удачи тебе! ЗАПИСКУ ПОРВИ!» — подчеркнуто. И еще наспех нацарапанное слово: «прости». Без подписи. Как и без обращения вначале. Если прочтет случайно посторонний, не поймет: кто, кому, и за что «прости». Дина перечитала записку несколько раз и порвала на мелкие кусочки. Ведь мог уехать и ничего не написать. Она бы и так всё поняла, без этого текста и подтекста. За что ей прощать его? За вранье про телеграмму? Нет, за другое. Она видела тогда, в коридоре, во время криков и шума, как он уходит, по направлению к своему номеру, видела, как он дернул головой — хотел оглянуться, но не оглянулся, и это ее царапнуло. Полезла в голову какая-то ерунда. Но она еще на что-то надеялась, ждала.

Обманывала себя, очень старалась, не позволяла себе облечь в отчетливое понимание смутное подозрение. Теперь всё ясно. Это его голос без акцента слышала она сегодня утром, когда пробегала по нижнему этажу. Запах его одеколона — и не вчерашний запах, витал в ее номере. Он такой же «прибалт», как она китаянка. Обзавелся дамой, чтобы меньше на себя обращать своим одиночеством внимания (да и плохо ли — прокрутить скоростной роман, если дама не возражает), и ждал удобного момента. Еще и в благородство поиграл — не забрал у людей последние деньги. Не перед ней ли поиграл, чтобы потом она его не слишком осудила. А разве она осуждает? Не судите, да не судимы будете. Да, ей такой честной и добропорядочной было не противно, не возмутительно, ей было очень грустно, что все уже закончилось и надо как-то протянуть последние дни до отъезда. Арик безнравственен? Пусть так. Ей всё равно. Зачем ей об этом думать? Он замечательный мужчина. Нежный, добрый. Каждый день приносил цветы. Говорил красивые слова. Купил ей серебряный браслет с нефритами и гранатами — вместе выбирали в сувенирном магазинчике. И каждый вечер заставлял терять голову. Им было хорошо вместе, не только ей, но и ему — она это видела и чувствовала. Так за что же прощать?

Но как много может уместиться в какие-то полторы недели. Можно успеть пережить блистательный роман, посмотреть другую страну, насладиться солнцем, морем и фруктами, насладиться прекрасным мужчиной, а можно прожить эти дни совсем обыкновенно, спокойно созерцать новый мир, и не укладываться в постель со случайным знакомцем, словно всю жизнь разъезжала по чужим странам, а любовников перепробовала без счету. Но ведь не разъезжала и не перепробовала. И уже никогда с ней может ничего не произойти и ничего подобного не случиться. Может быть, наступает последний день Помпеи, и не о чем рассуждать. Грянет на Помпею поток и всё смоет, все грехи и весь этот туристический роман.

А не разыгралось ли воображение? Вполне возможно, что действительно телеграмма, и надо срочно уехать, и к пропавшим деньгам он не имеет никакого отношения, а она слишком долго смывала в ванной песок, и у него не было другой возможности попрощаться, только запиской. Ведь если бы вором был действительно он, то сразу бы исчез, а не явился бы на пляж сообщать. А она столько наворочала в своей голове мыслей и рассуждений, а все для чего? Чтобы в душе всё перемололось, и можно было суметь с ясным личиком и невинным взором предстать дома, только лишь для этого. Ибо изобразить невинный взор представлялось ей самым трудным. Но изображать придется не слишком долго.

Но все оказалось гораздо проще и легче. Взор был самым обычным и соскучившимся, объятия при встрече родственными и приятными, Роман хвалил ее загар и свежее личико, Лелька висла на шее, подарки и сувениры были приняты с восторгом, но семейная идиллия продолжилась недолго: через час после радостной встречи Роман сказал:

— Сегодня утром мне на работу позвонили из больницы и сказали, чтобы ты завтра.

— Уже завтра?.. — с тайным, но понятным себе облегчением спросила Дина.

— Но я ведь сама должна была позвонить.

— Игорь взял это дело под свой контроль, у медиков свои связи. Он очень беспокоился, что ты уехала.

На ночь Дина выпила таблетку снотворного и объяснила Роману: «Устала с дороги, хочу выспаться без снов и сновидений».

— И без меня, — грустно пошутил Роман, но снисхождения от супруги не дождался.

Обследовали Дину несколько часов, с перерывами. Брали разные анализы, вводили что-то в вену и укладывали на длинный стол, с тихим жужжанием двигался над ней какой-то мудреный аппарат, потом опять анализы и чудодейственный УЗИ. Перед ужином два молодых энергичных врача, которые полдня возились с ней и перебрасывались непонятными Дине словами, сообщили: «Утром еще один анализ, и всё решим. Спите и не волнуйтесь». Какие заботливые! Наверное, знакомые Игоря. Дина снова выпила припрятанную в косметичке таблетку, но спала все равно плохо. Преследовал обрывистый кошмарный сон: ее режут, режут, уже всю изрезали, и не могут остановиться.

Утром взяли опять анализ крови и почему-то разрешили позавтракать. Потом пришли всё те же двое, они улыбались, и один с видом, будто преподносил подарок, сообшил: «Дина Львовна, хотим вас обрадовать, операция вам не показана. С вашей кистой можете жить с легким сердцем, она не опасна. Раз в год-полтора проверяйтесь, на всякий случай, для собственного спокойствия».

— Для спокойствия? — тупо переспросила Дина.

— Ну да. Вы узнали о ней, можно сказать, случайно, а могли бы с таким же успехом и не знать. Киста маленькая, она не влияет на функцию почки, вообще ни на что в организме не влияет, и вряд ли она будет расти. Но — проверяйтесь.

— Не влияет… — Дина пыталась изобразить на лице радость, но, видимо, не получилось, так как оба врача смотрели на нее с некоторым испугом. Наконец, она улыбнулась. Люди старались, и какое свинство с ее стороны не отреагировать.

— Спасибо, вы очень добры. Они переглянулись и удалились.

Радостное для любого человека известие оборачивалось для Дины грядущей КАТАСТРОФОЙ, которая казалась теперь страшнее, чем недавние мысли о возможной смерти, и чем сама смерть. Прежде, чем. прежде, чем наступит сегодняшний вечер, а за ним и ночь, она должна все рассказать Роману. Врать и притворяться она не сможет — не умеет! Только при встрече у нее получилось, очень готовилась. Она пыталась представить, как поведет себя Роман. Как поведет, так и поведет. Дина вся собралась и была готова к упрекам, негодованию и всяким нелицеприятным высказываниям. Разумеется, теоретически.

Мама ей когда-то сказала: «Если ничего нельзя изменить, не говори об этом, и не страдай напрасно, и не вынуждай страдать других». Дина вспомнила сейчас мамины слова.

…Мало того, что Роман кричал и бегал по квартире с исказившимся лицом. Он называл Дину всякими непотребными словами. Это Роман-то, который никогда не произносил (во всяком случае, при ней) нецензурщины, и она, по наивности, думала, что он не умеет говорить подобные слова.

Дине нечем было оправдаться. Выдавливать из себя жалкий лепет — о чем? О том, что у нее творилось в душе, когда она поехала в этот тур? На каких страшных качелях она ощущала себя и свою, как казалось ей, стремительно укорачивающуюся жизнь, и как жаждала она наполнить ее чем-нибудь ярким, острым, чего еще не было.

Выразить это в нормальных и понятных словах невозможно, и никакие слова ничего не изменят. Но Дина попыталась еще объяснить: «Ну, влюбилась я! Но теперь всё прошло. Прости». Хотя, «прости» она выдавила с трудом, так покорежили ее сказанные мужем оскорбительные слова.