– Меня чертовски огорчило известие о несчастьи с вашим братом. Правда, когда мы с ним виделись, у него был такой вид, будто он чем-то очень обеспокоен. Остерегался, сильно остерегался… меня, возможно. Он рассказал мне весьма странную, я бы даже сказал, интригующую историю. Показал мне вырезку из газеты с фотографией поразительно красивой молодой дамы и мужчины гораздо старше ее. – Глаза Сент-Джона бегали на широком добродушном лице, точно две мышки на большом куске сыра. – Он спросил, знаю ли я, кто они, но я никогда этих людей и в глаза не видел. Потом ваш брат выразил желание встретиться с Альфредом Котманом. Я, естественно, поинтересовался, с какой целью он хочет его видеть и почему обратился именно ко мне. Он уклонился от ответа, заметив только, что мне и без того прекрасно известно почему.

Тогда я начал размышлять над его словами. Кто он такой? Откуда ему известно обо мне и Котмане? Разумеется, особой тайны в этом нет, но мне вдруг пришла в голову мысль, а не один ли он из тех молодчиков, приверженцев Симона Визенталя, одержимых жаждой мести, которые идут по горячему следу Мартина Бормана или какого-нибудь Эйхмана? Вы даже не представляете, сколько таких парней я угощал обедом, за которым они допрашивали меня так, словно я был своего рода нацистским прихлебателем. – Он нахмурился. – В подобных случаях я стараюсь вести себя спокойно, не раздражаться. В конце концов, они просто выполняют свое задание, но почему крохи информации, полученные там и сям, зачастую приводят их к старому Мартину Сент-Джону в Буэнос-Айресе? Обычно я пробую убедить их, что далеко не все немцы обязательно военные преступники, после чего мы немного гуляем по городу, а потом они отправляются восвояси. – Он поудобнее развалился в красном бархатном кресле и скрестил короткие толстые ноги перед объемистым чревом, отчего костюм его смялся еще больше.

– И тут ваш брат назвал имя вашего деда, о котором, естественно, я слышал немало, как любой человек моего возраста, и тогда я понял, что ваш брат вовсе не из израильтян, горящих местью. – Сент-Джон сдвинул кустистые брови. – Он так и не объяснил мне прямо, зачем ему понадобилось видеть Котмана, но, похоже, удивился, когда я ответил ему, что это не представляет никакой проблемы, что я позвоню Альфреду и договорюсь об их встрече.

Сент-Джон держался очень свободно, как актер, хорошо знающий свою роль. Он чувствовал себя как дома в этом богато декорированном театральном зале.

– Мы встречались с ним несколько раз. Настойчивый был дьявол, ваш брат, – сказал он и расплылся в улыбке. – Задавал массу вопросов о старых временах, о Пероне, о Еве, и у меня даже возникла мысль, не пишет ли он книгу. О своем деде, может быть, или о фашистском движении в нашем полушарии. Ему хотелось знать о нацистах буквально все. Однако боюсь, я его несколько разочаровал. В конечном счете ему пришлось удовлетвориться тем, что я устроил ему свидание с Альфредом Котманом.

Мы направились к двери по проходу между рядами красных бархатных кресел и вышли на солнечный свет и во влажную духоту. Сент-Джон предложил пообедать вместе, и я охотно согласился. Шагая по многолюдному проспекту, мы вскоре набрели на небольшой ресторанчик на открытом воздухе. Сели, заказали джин с холодным лимонным соком. Я очень устал. Надо полагать, от жары. Меня обуревало желание услышать продолжение его рассказа.

– Так вот, – начал он, сняв свою живописную шляпу и подставив ветерку седины, – я действительно принимал участие в переправке некоторых немцев в Аргентину – факт небезызвестный всем, кого это интересует. В свое время я довольно тесно был связан с полковником Пероном, а он всегда восхищался немецким образом жизни и самой нацистской доктриной. Нет смысла скрывать это. Однако с тех пор нацизм стал олицетворять собой многое другое: истребление евреев, например, рабский труд, концлагеря и прочее. Перону же нацизм тем не менее представлялся в несколько ином свете. Для Перона он означал действенность, эффективное руководство, дисциплину, а самое главное – национализм. Нацизм, фашизм – как ни называй – проповедовал гордость за свой народ, все подчинялось единой цели – процветанию нации. Вот что прежде всего восхищало Перона в нацистах. Он даже изобрел свой собственный термин для этой доктрины – справедлизм.

Сент-Джон жестом попросил официанта принести еще джина, а я вспомнил Бреннера, который при нашей последней встрече говорил приблизительно то же самое.

– Перон считал, что было бы чертовски здорово переселить дюжину-другую немцев в Аргентину, а мне он отводил при этом роль проводника. Я был тогда молод, энергичен, стремился к наживе. – На губах у него появилась лукавая и вместе с тем чистосердечная улыбка.

– Ну а Котман? – спросил я. – Какова роль Альфреда Котмана во всем этом?

– Альфред Котман был одним из первых и самых богатых. В тысяча девятьсот сорок третьем году он распустил слух в определенных кругах о своем намерении выехать из Германии. В общем-то я не удивлюсь, если окажется, что он был «разведчиком», получившим задание выяснить, хорошо ли и четко ли работает механизм переброски и где всего радушнее примут таких, как он. – Снова мелькнула короткая улыбка, опять в уголках глаз собралась сеточка морщин. Он как бы говорил: мы с вами, мол, люди светские, искушенные, понимаем, что к чему. – И естественно, во что им это обойдется. С самого начала Аргентина представлялась наиболее подходящей страной из-за популярности нацистов среди широких масс населения в тридцатые годы и потому, что армия сохраняла свою приверженность фашизму вплоть до пятидесятых. Перон согласился пойти на сделку, и я начал вести переговоры, поскольку, надо заметить, пользовался его доверием. В итоге Котман был доставлен в Буэнос-Айрес. Дело сочли стоящим, и это положило начало успешному развитию маленького предприятия по переселению немцев. Впрочем, – он неодобрительно усмехнулся, – как я говорил вашему брату, мистер Купер, все это – древняя история. Забава молодых людей в далеком прошлом. – Он смочил губы лимонным соком.

– Выходит, Котман не увлекался политикой? – спросил я.

– Такие люди, как правило, стоят вне политики. Скорее, они нужны политикам, а не наоборот, поэтому им нет необходимости заниматься ею. Гитлеры приходят и уходят, а котманы остаются. Таков закон истории. Котманы используют гитлеров.

Шум машин, движущихся по авениде, казалось, доносился до нас откуда-то издалека. На небо набежали облака, и солнце поблекло. Стало значительно прохладней, хотя влажность оставалась почти прежней. Официант принес бутерброды. Ветерок перебирал лепестки желтого цветка в петлице Сент-Джона.

– Мы никогда не говорили с Котманом о политике. Политика! – Он выпалил это слово с презрением. – Истеричная, насквозь фальшивая баланда. Бог и справедливость, не говоря уже о силе, всегда на стороне победителей, которые, как только кончается война, с места в карьер спешат вешать побежденных на каждом фонаре. Политика – мразь, пошлость, словоблудие, когда дело касается власти, мистер Купер. Сущая ерундистика. – Он изобразил на лице улыбку, но на этот раз она получилась холодной. – Перон пал жертвой подобных суждений еще до его изгнания, однако это было глупостью. Что-то он делал правильно, что-то неправильно, он был далеко не безгрешен, но вся эта мораль, по которой судили о нем, пустая и лживая. – Сент-Джон выпятил нижнюю губу и глубокомысленно посмотрел на меня.

– Конечно, я согласен, – заметил я. – Такое случается. Однако нормы морали определяют поведение людей…

Он нетерпеливо прервал меня жестом мясистой длани, покачал головой и коротко подытожил:

– Победители и побежденные, мистер Купер, и только. Ни во что другое я не верю. – Пальцы его сжались в кулак. – В конечном счете Перон, этот великий деятель, пострадал в результате, можно так сказать, народной революции. Страна раскололась почти пополам, но большинство пошло против него. Перевес был незначительным… однако этого оказалось достаточно. – Он возвел глаза к небу, и на этом наш обед закончился.