- Ты злишься на меня? - прошептала она распухшими губами. - Я испортила тебе праздники!

- Нет, что ты!

- Злишься! Я же вижу.

- Ты больше так не сделаешь?

- Ты боялся за меня? Я ведь тебе не безразлична?

- Ты же знаешь: я тебя люблю! Зачем ты это сделала?! А если б я не взломал дверь? Знаешь, что сейчас могло бы быть?!

Мадам зарыдала навзрыд:

- Зачем ты меня вернул?! Зачем?! Я бы уже была там... Ты ведь все равно поедешь к ней, я знаю... Ты меня не любишь!

- Что я должен сделать, чтобы ты выбросила эти мысли из головы? Я никуда не поеду. Я люблю тебя. Можешь ты в это поверить, наконец? Хочешь, я напишу ей письмо... такое письмо, такое письмо... после него она меня проклянет... в мою сторону не взглянет... Никогда!

- Хочу! И ты его отправишь? Несмотря ни на что?

- Клянусь. Завтра же. При тебе... Поспи чуть-чуть... Я разбужу тебя, когда напишу... Хочешь попить? - Миша поднес к ее растрескавшимся губам чашку с холодным чаем.

Мадам улыбнулась, сделала несколько глотков, погладила Мишины волосы:

- Спасибо! Я тебе верю.

Она прикрыла глаза, повернулась набок. Миша укутал ее одеялом. Она опять благодарно улыбнулась, не открывая глаз.

Миша выключил ночник и пошел на кухню писать письмо.

9.

Всю дорогу до Москвы в электричке они сидели напротив друг друга и молчали. Так же молча они подошли к почтовому ящику возле "Комсомольской". Миша достал письмо из сумки, вытащил листок из конверта, развернул его и помахал перед носом мадам, чтобы она убедилась, что он не подменил письмо по дороге. Миша видел, как глаза мадам наполняются слезами, но ему это даже нравилось: он не мог и не хотел остановиться.

Он тщательно заклеил конверт и демонстративно медленно на глазах у мадам опустил его в почтовый ящик.

- Теперь твоя душенька довольна? - ядовито прошипел он.

Она кивнула.

- Так вот. Это была наша последняя встреча. Я тебя больше не желаю видеть. Ты захотела, чтобы я стал сволочью... Ты своего добилась! Я всё уничтожил... всё, во что верил! И ради чего?! Замарал Лизу Чайкину, втоптал в грязь Архангельского, Кукеса... Ты, ты сделала меня предателем!..

- Но ведь я тебя не просила... Ты сам...

Это робкое возражение вызвало в Мише бурю негодования:

- Кто залил кровью дом моей матери? Я полдня оттирал пятна по всей квартире! Кто меня опозорил?! На весь институт! Всё! Прощай! Я не хочу с тобой разговаривать! Не звони мне! Для тебя я умер!

Миша нахлобучил шляпу на виски и сломя голову бросился в метро.

1.

Птицын высунул нос из палаты, чтобы узнать причину шума: казалось, по коридору несется табун бешеных лошадей.

Действительно, с дальнего конца коридора стремительно приближалась представительная процессия врачей в белых халатах. Она двигалась правильным клином. Во главе клина, закинув назад черную гриву, величаво вышагивал высокорослый и породистый профессор Тухес. Позади него резвой рысцой трусили Александр Васильевич и Крыса - пара гнедых. Первый, совсем не маленький, едва доставал Тухесу до плеча; второй, Крыса, тщедушный и низкорослый, легко бы проскочил у Тухеса под мышкой. Впрочем, принять Крысу за милого пони вряд ли бы кто-то отважился.

За этими двумя стройная соразмерность клина резко ломалась из-за беспорядочно топочущего табуна толстых женщин-врачей, которые поспешно и нескладно, закусив удила, бежали за лидером.

После них вразнобой, точно испуганные жеребята, неслись студенты, медсестры, нянечки. И где-то в хвосте Птицын разглядел Оксану Виленовну, затерявшуюся среди студентов.

Вся кавалькада белохалатников напомнила Птицыну знаменитую картину Серова, где Петр I семимильными шагами мчится куда-то против сильного ветра, а за ним, вцепившись в треуголку на голове, чтобы ее не сорвало ветром, бежит придворный пигмей, едва поспевающий за энергичным патроном.

Белый табун сделал крутой вираж и на удивление быстро всосался в дверь соседней палаты. Птицын узнал потом, что все это безобразие называется "профессорским обходом".

Минут через пятнадцать белая река хлынула в палату Птицына, запрудила все пространство между спинками кроватей, метнулась к окнам, расчистив место в центре для одного Тухеса. Профессор Тухес орлиным взором окинул больных, приветливо улыбнулся старичку Божьему одуванчику, кивнул мальчишке, строго посмотрел на чернобрового, наконец, решительно двинулся к недавно поступившему больному с острой сердечной недостаточностью.

Это был крупный мужчина за пятьдесят с высоким покатым лбом, от которого на затылок ниспадали длинные редкие пряди черно-седых волос. Звали его Владимир Николаевич. Птицын почти сразу же подружился с ним на почве любви к чаю. Они попеременно заваривали на кипятильнике крепчайший индийский чай. Причем Владимир Николаевич внимательно следил, чтобы чай был заварен первым крутым кипятком, иначе, по его мнению, чай будет безнадежно испорчен. "Настоящий чай, - говаривал он, - должен быть таким горячим, чтобы с губ кожа слезала". Птицын не вполне разделял сугубые пристрастия Владимира Николаевича и, надув щеки, сильно дул в чашку, прежде чем отведать чаю своего старшего приятеля.

В то время как Тухес подходил к Владимиру Николаевичу, тот тяжело поднимался с кровати. Они оказались одного роста, оба по-своему величественные и внушающие почтение своей внутренней силой, которую люди сразу чувствовали и перед которой невольно пасовали.

- Послушаем ваше сердечко! - игриво начал Тухес, вставляя в уши концы стетоскопа.

Владимир Николаевич хотел было снять майку, но Тухес жестом его остановил, приложив мембрану стетоскопа к груди поверх майки. Пока профессор слушал больного, в палате царила благоговейная тишина. Все взгляды врачей устремились на Тухеса, как на живого Бога.

- Ничего, ничего... Скоро будете скакать! - сыпал прибаутками профессор Тухес, разворачивая Владимира Николаевича спиной к стетоскопу. - Позвольте вашу руку!

Тухес приподнял ладонь Владимира Николаевича и развернул ее к зрителям.

- Поглядите на пальцы! Точнее, на форму ногтей... - обратился он к внимавшим ему врачам. - Они миндалевидной формы! Предрасположенность к легочным заболеваниям и, в худшем случае, к туберкулезу.

Властным движением он положил свою большую кисть, покрытую черными волосами, на грудь Владимира Николаевича, склонил пониже ухо. Стал простукивать грудную клетку кончиками пальцев. Делал он это необыкновенно артистично. Владимир Николаевич понуря голову безропотно терпел все эти манипуляции.

- Кто лечащий врач? - сурово бросил он в толпу белохалатников.

Сквозь ряды студентов протиснулась испуганная Оксана Виленовна. Приблизившись к шефу, она густо покраснела.

- Нужно, - продиктовал он вполоборота, продолжая простукивание, - сделать все исследования: спирометрию, рентген. Похоже, на энфизему. Здесь не столько сердечная, сколько легочная недостаточность. Потом мне доложишь.

По белым халатам прошелестел выдох восхищения.

- Выздоравливайте! - весело прокричал он Владимиру Николаевичу, легонько ласково шлепнув его по плечу. - Все будет хорошо.

- Спасибо, доктор, - грустно кивнул Владимир Николаевич, потирая сердце.

Тухес тем временем снова хищно обозревал палату, раздувая широкие ноздри. Взгляд его упал на Птицына, беспечно сидевшего на своей кровати и приникшего лицом к железной спинке, откуда он, как из амбразуры, наблюдал за происходящим.

Тухес головой вперед бросился на другой конец палаты. Произошла торопливая перегруппировка сил, то есть движение белых халатов и голов в противоположном направлении.

Птицын вскочил, как только увидел, что Тухес, держа стетоскоп на изготовку, выбрал его персону для следующей атаки.