- Как скажешь! Договорились. Счастливо!

Птицын ликовал. Он опять стал бегать по комнате пританцовывая.

- Ну и подлец, этот Джозеф... Приключения бутылки шампанского... Он занял у меня шесть с полтиной на бутылку шампанского: они, видите ли, поспорили с Цилей по поводу сексуальной сцены у Джона Фаулза, и он проиграл. На эти деньги он купил "Брют", пока ходил с тобой вокруг института, якобы для аспирантки и с целью ее совращения. Потом предложил Верстовской выпить ту самую бутылку. Она "Брют" не любит. В конце концов он высосет ее сам, на кухне, глядя в зеркало и чокаясь с зеркальным двойником. Так что там дальше?.. Я буду собираться, а ты рассказывай... Я все улавливаю...

Он выбежал в коридор, принес вешалку с одеждой, начал разглядывать, какую рубашку надеть.

- Я слушаю... слушаю....

Птицыну, конечно, было уже не до Миши: мысленно он был уже рядом с Верстовской. Самое разумное теперь было бы встать и уйти, но Миша ничего не мог с собой поделать - ему хотелось договорить, и, кроме того, его влекла инерция занудства. Между тем Птицын в приподнятом настроении слушал, временами посмеивался, отпускал ехидные замечания и продолжал одеваться. Над сценой с Виленкиным он много хохотал:

- Так он сказал: я серый человек?

- Да.

- Доброхот! Подумать только!.. Я тебе не хотел говорить, чтоб не огорчать... Недели две назад Виленкин подбежал ко мне в буфете, прямо к столику, и тоже шепотом дал ценный совет: "Арсений! Зря вы общаетесь с Луниным: он шизофреник!" Правда, в отличие от тебя, я не стал его благодарить, а прямо спросил: "Откуда у вас такие сведения?" Он помялся-помялся, потом нашелся: "Из верных источников!" - "Каких?" - "Не могу их раскрыть..." - "Источники ошибаются". Он пожал плечами и отошел.

Миша был на сто процентов уверен, что Птицын обидится на серого человека: он страшно болезненно переживал, когда ему отказывали в таланте, но после разговора с Верстовской он все воспринимал со смехом, его ничем нельзя было выбить из седла. Вместе с тем на "шизофреника" Миша обиделся сам:

- Скотина же этот Виленкин!

- Еще какая! У меня большое подозрение, что он отрабатывает какое-то партийное задание, спущенное из недр 1 отдела... Говорят, он параллельно работает на КГБ. Ты обратил внимание: после взрыва парткома висел приказ ректора об его увольнении?.. А он опять всплыл... Дерьмо не тонет! Говорят, он залег на две недели в клинику голодания... чтоб отлежаться... Ты заметил: он похудел: был как сарделька, а теперь стал как сосиска.

- А зачем он стал пересказывать слухи?

- Какие слухи? - переспросил Птицын.

- О том, что мы вместе живем в Ивантеевке?

Птицын присвистнул и расхохотался:

- Ну, ты в своем репертуаре! Я думал, ты удачно вывернулся, а ты действительно ничего не понял!

- Что? Что?

- Да все то же! Виленкин намекал тебе о своем гомосексуализме. Похоже, он предлагал сделать слухи явью. А ты его обезоружил своим ангельским простодушием!

- Так он не в Ивантеевке живет? - упорствовал Миша.

- Где-то в районе "Ждановской". Я однажды слышал, как он звонил маме из института: "Мамуля! Я уже освободился. Грей обед. Через час десять буду на "Ждановской".

- У него что семьи нет?

- Кто возьмет такого урода?!

- Господи! В какой гадюшник мы попали! - громко вздохнул Миша.

- Справедливо, -- улыбаясь, согласился Птицын.

Наконец, Лунин подступил к главному.

Птицын между тем оделся, привез чай на столике с колесами. Пока Миша рассказывал, Птицын задумчиво хрумкал сушкой и прихлебывал чай.

-... Мы пошли в парк Мандельштама, сели на скамейку... Она говорит: "Неужели это ты все написал?" - "А то кто же? Пушкин?" Она в таком духе говорит, что, мол, вы такие вдвоем ходите... Серые люди, замухрышки...

- Что они все заладили: серый... серый?..

- Конечно, она иначе как-то выразилась... тактичней... И вдруг я слышу: "Быть может, я тебе не нужен..." Эти стихи у меня все время вертелись в голове: она сняла их с мозга. - "Ты ясновидящая?" Она грустно улыбнулась - и ничего не ответила.

- А что она имела в виду? - не понял Птицын.

Его непонятливость иногда страшно злила Мишу.

- Это был отказ. Недвусмысленный отказ... Потом мы сели в метро и поехали на Суворовский бульвар...

Раздался звонок. Птицын снял трубку.

- Аллё?

- Это я. Знаешь, не надо приезжать. Я передумала. Извини.

Птицын услышал короткие гудки.

- Чёрт! Чёрт! Чёрт! - Птицын забегал по комнате, как затравленный зверь, опрокидывая стулья. Он был вне себя от бешенства.

1.

Поезд "Москва - Ивантеевка" отправляется от третьей платформы в 20 часов 15 минут. Остановки по всем пунктам, кроме Яузы". Народ, столпившийся у табло на Ярославском вокзале, ринулся к электричке.

Птицын с трудом успел занять место. Поразительно, сколько людей 31 декабря едет за город. По его расчетам, в это время большинство обывателей должно возиться у плиты, наряжать елки, сидеть у телевизоров, так нет же: народ вездесущ и хлопотлив.

"Все эти люди, - думал Птицын, - едут в семьи, к друзьям, собираются вместе и радуются празднику. Почему же для него одного Новый год из года в год - самая страшная мерзость? Он ненавидит этот праздник. Одиночество обрушивается на него с таким равнодушным цинизмом, что с теми, кто рядом, - а это родители, - он просто не в силах разговаривать".

Сегодня весь день его преследовала идиотская музыка, вернее танцевальный ритм, который он услышал в баре. Верстовская завела его туда... Как же давно это было! Она хотела танцевать. В красно-желтом моргающем свете молодежь отплясывала "цыпляток" или "утяток". На полупьяных, осоловелых лицах, пятнистых от серебряных бликов вращающегося на потолке зеркального шара изображалось радостное старание. Краснорожие бегемоты и бегемотихи шлепали локтями по бокам - это означало "бить крыльями", топотали ногами, трижды хлопали в ладоши и, схватившись за руки, с грохотом неслись по кругу. Верстовская втащила его в кружок неоперившихся цыпляток - и Птицына тут же смяла и отшвырнула в сторону эта неуемная потная лавина. Прав Кукес, когда упорно твердит: "Не люблю я эту молодежь!"

Прежде чем танцевать, Верстовская скинула черный бархатный пиджак. Осталась в желтой маечке с короткими рукавами. Бедра и колени она вывернула наружу и в стороны, ступни развела, как профессиональная танцовщица у станка. Руки Верстовской, тонкие и хрупкие, теперь казались Птицыну полными, молочно-белыми, лишенными сочленений, как будто бы в них царственно тягуче двигалась кровь, а сами руки извивались с ленивой змеиной грацией, обволакивая и усыпляя жертву и вместе с тем угрожая ей гибелью. В ее манере танцевать Птицыну чудилось что-то срамное, бесстыдно-грешное. В Эрмитаже он видел громадную картину Семирадского, где обнаженная танцовщица танцевала перед сладострастно взиравшим на нее восточным царем, сидевшим на троне. Танцовщица поднялась на цыпочки на ковровой дорожке, по обе стороны утыканной ножами. Наверно, так же плясала срамница Саломея перед царем Иродом, держа на блюде голову Иоанна Крестителя.

Джинсы обтягивали бедра Верстовской, но не скрывали тела, а, наоборот, как бы выставляли напоказ. Желтая маечка задиралась под ритм танца, обнажая пупок и полоску кожи на животе. Ее бюст, на удивление крупный по сравнению с маленьким ростом, имел удлиненную, слегка заостренную форму, что так нравилось Птицыну, - он был почти недвижим, этот бюст, только чуть-чуть вздрагивал. Временами Верстовская касалась рук Птицына. И ее ладони были прохладны, точно потная духота танцплощадки ее вовсе не задевала. Птицын никак не мог разглядеть глаз Верстовской: она прятала их, уклонялась, поворачивалась в профиль, выставляя для лицезрения скульптурно точеную лебединую шею. Зрачки с желтой крапинкой убегали, скрывались в тени ресниц.