- Будьте добры, снимите рубашку, - приказал он Птицыну.

Птицын исполнил приказание - Тухес начал его слушать, вращая вокруг своей оси.

На лице Тухеса промелькнуло легкое недоумение: что, мол, здесь делает этот молодой человек? Он скосил глаза в сторону Оксаны Виленовны. Та подбежала и торопливо забормотала:

- Лежит от военкомата... 23 года... Артериальная гипертензия... Подозрение на посттравматическую энцефалопатию... Высокое давление... верхнее поднималось до 200...

Тухес, как заправская цыганка, заглянул в правую ладонь Птицына.

- Вы желтухой не болели?

- Нет!

- Да-а... Правда... Если б болели, здесь остался бы желтый кружок.... - Тухес очертил длинным указательным пальцем овал в центре ладони Птицына.

Он помедлил, ища, что бы ему еще сказать напоследок:

- Вам надо заниматься йогой!

Птицына подмывало ответить: "А я здесь, по-вашему, чем занимаюсь?" - но он, разумеется, благоразумно промолчал, вежливо кивнув.

Тухес сделал два шага к двери, торжественно повернулся к больным, благосклонно пропел: "Выздоравливайте!"

Обводя взглядом больных, он споткнулся на чернобровом пьянице, стоявшим около своей тумбочки навытяжку, помрачнел и добавил: "И соблюдайте режим!" - после чего резко вышел.

Вся толпа в белых халатах, сгрудившись у входной двери, ринулась за ним.

2.

- Не хочешь прогуляться? - спросил Владимир Николаевич, допивая стакан чая.

- Давайте! - с готовностью согласился Птицын.

Все пять дней, с момента появления в палате Владимира Николаевича, они с Птицыным неизменно прогуливались, чаще всего после обеда, но иногда и до завтрака, перед процедурами. Владимиру Николаевичу было что рассказать. В пятнадцать он служил юнгой на Северном флоте, захватил войну, был ранен. Дослужился до капитана, работал в военкомате. Потом в советском посольстве в Австрии, куда нагрянул со всем своим штабом Хрущев, которого Владимир Николаевич наблюдал нос к носу и с живой иронией описывал.

- Сегодня я встал в 6-30 и решил начать новую жизнь, - облачаясь в теплый спортивный костюм, говорил Владимир Николаевич.

- Что за "новая жизнь"? - переспросил Птицын.

- Каждое утро бегать трусцой! Слышал вчера по радио: "Бег трусцой - жизнь в радости до самой старости"?! Вот и я встал сегодня с утречка. Говорю себе: сегодня или никогда! Выбежал из корпуса вприпрыжку, как мальчишка. Пробежал метров тридцать: от фасада больницы до угла... А потом целый час по стеночке ковылял утиным шажком до палаты. Сердце прихватило... Тут как раз принесли кефир... Вы все еще спите. Я шандарахнул кефира для бодрости: то ли он не в то горло пошел, то ли мне противопоказан по утрам... Целый час не мог откашляться в уборной... Вот тебе и здоровый образ жизни!

Владимир Николаевич заразительно расхохотался. Он смеялся взахлеб, по-детски, закидывая назад голову и сотрясаясь всем своим большим телом. Несмотря на могучий баритон, он хохотал тонким, почти женским голосом. В нем самом было что-то смешное: живот огурцом; простодушная манера прогуливаться по палате, точно у себя дома, в цветных трусах до колена; кончик носа, загибавшийся к толстым губам, которыми он временами недовольно пошлепывал.

Птицын рассмеялся вслед за Владимиром Николаевичем, хотя история, в общем, была невеселая.

Стояла первая декада октября, но было тепло и солнечно. Бабья осень в этом году запоздала, тем самым стала еще желаннее. Клены и липы в больничном парке почти совсем облетели. Желтая сухая листва шуршала под ногами, и Птицын глубже зарывался в нее ботинками, чтобы потом резким толчком всполошить ковер из широких пятипалых и узких красных и желтых листочков.

Они сели на скамейку. Владимир Николаевич заложил руки за голову и откинулся на спинку.

- Я тебе не рассказывал историю о моем товарище, майоре Андрее Серове? - начал Владимир Николаевич в своей обычной манере.

- Нет, не рассказывали.

- Это было в начале войны, в 1942-м. Тогда он был старшим лейтенантом. Ему дали командировку из Архангельска в Москву... совсем неожиданно. Сам он москвич в третьем поколении. Жил с женой на Ордынке. Детей у них не было. Он хотел сделать сюрприз, да и письмо не успело бы дойти, а телеграмму он высылать не стал. Ему нужно было отвести какие-то документы в Центральный штаб и почти сразу же вернуться. Он приехал в Москву в воскресенье, рано утром, часов в 5. Открыл дверь своим ключом, тихо входит в комнату, чтобы не разбудить жену. Вешает шинель на вешалку. Жена спит с другим. Он сорвал с них одеяло. Они переполошились, выскочили из постели, одежку на себя накинули. Мой товарищ схватился за кобуру. Мужик напуган до смерти. Жена рыдает, валяется в ногах. Андрей говорит мужику: "Ну, садись за стол!" Садится. Андрей достает бутылку водки, наливает по стакану. Выпили. Мужик бочком-бочком - и на выход. Жена все валяется в ногах, плачет, просит прощения. Он ей: "Раздевайся!" Она обрадовалась, исподнее сбросила, прыг в койку. Он наливает себе еще стакан, выпивает. Подходит к кровати, краем одеяла прикрывает жене голову, достает пистолет - и сквозь одеяло две пули в висок. Потом тихо собирается, выходит из квартиры (никто не видел, ни как он входил, ни как выходил), едет в Центральный штаб, отмечает прибытие-убытие и прямиком к себе в часть, в Архангельск.

- И его не заподозрили.

- Нет. Вызывали, соболезновали. В то время в Москве какие-то бандиты уже нескольких убили таким же образом. Потом, после войны, мой товарищ специально просил, чтобы его отправляли в самые дальние гарнизоны, в Среднюю Азию, в пустыню. Вот такие пироги!

3.

Кто-то легко коснулся плеча Птицына - он выпрыгнул из черной бездны сна и рывком сел на кровати. Перед ним стояла и кротко улыбалась Оксана Виленовна со стетоскопом в руках. Ему снился вор, забравшийся на балкон квартиры Птицыных. Птицын глядел на вора по ту сторону оконного стекла - из комнаты. В квартире никого не было, кроме Птицына и вора. Вор не сразу заметил Птицына, но лишь только заметил, вместо того чтобы испугаться и бежать прочь, скривил губы в недоброй усмешке и приник лицом к стеклу. Его толстый бесформенный нос с красными прожилками на крыльях расплющился по стеклу. Вор, продолжая ухмыляться, приподнял над головой какую-то длинную спицу с пуговицей у основания, и Птицын понял, что сейчас он проткнет ею стекло, оно распадется и лопнет. Через эту дыру вор влезет в комнату. Что тогда сделает он с Птицыным?!

- Прости, что разбудила. Сегодня у тебя консультация у профессора Тухеса. Около 2-х. Будь в это время в палате.

- Хорошо. Спасибо, - еще не вполне очнувшись от сна, пробормотал Птицын.

Оксана Виленовна помедлила и оглянулась. В палате никого не было, если не считать старичка Божьего одуванчика, тихо спавшего с открытым ртом.

- Тебя сняли с велосипеда?.. - полувопросительно-полуутвердительно ласковым голосом заметила она.

Птицын ничего не понял. Сегодня утром его повели на велоэргометр - подлейшее приспособление врачебной науки. Усадили на этот велотренажер, сразу к тому же нацепили манжет тонометра на руку. Тонометр каким-то хитрым образом крепился к круглому счетчику, циферблатом обращенному к врачу-манипулятору. От напряжения Птицын плохо соображал и с трудом удерживал в памяти то, что видел перед собой. Ему казалось, будто этот чертов циферблат, от показаний которого зависела его судьба, торчал у него над головой или между глаз.

Врач-манипулятор приказал Птицыну крутить педали. Он судорожно вцепился в руль тренажера. Напрягая мышцы брюшного пресса, он принялся нажимать на педали. Мышцы не слушались. В груди все стучало. Одновременно крутить педали и накачивать давление невозможно. Птицын был уверен, что делает все не так, через пень колоду, враскоряку.

В этом он убедился потому, что врач, строго сверкнув очками, пару раз остановил его марафонский заезд: щелкнул где-то внизу или сбоку тумблером тренажера. Чего-то он там переключил, заставив Птицына продолжать. Вдруг ни с того ни с сего врач взял Птицына за руку и ссадил с седла. Птицын почувствовал глубокое разочарование: это - фиаско. Конечно, он не выдержал того, что должен был выдержать, и не сделал даже половины того, что мог бы сделать.