Доехали на трамвае до станции метро «Сокол», вошли в почти невидимую дверь, окутанную морозным паром. Нечипайло был разочарован тем, что на станции не оказалось эскалаторов, но в вагоне все очень понравилось.

Неожиданно быстро доехали до площади Революции. Лейтенант сказал, что она в самом центре города, и приказал выходить.

Федосеев, как и его попутчики, весьма неуверенно ступил на эскалатор. Все ему было ново в подземном этаже Москвы. «Стоять справа, проходить слева, тростей, зонтов и чемоданов не ставить» Все, кто спускается им навстречу по соседнему эскалатору, только что с мороза — румяные, особенно девушки... Но вот снова твердый пол под ногами.

Они перешли площадь, прошагали мимо Стереокино, мимо Центрального детского театра и, слушая объяснения некурящего лейтенанта, постояли, подымили тесным кружком на площади Свердлова. Лейтенант быстро вошел в роль и разглагольствовал, как заправский экскурсовод.

Фасад Большого театра, знакомый Федосееву по фотографиям и киножурналам, неузнаваем. Может, оттого, что не видать коней на верхотуре? Вся верхушка театра завешена двумя декорациями — слева двухэтажный дом, правее роща. Лейтенант объяснил, что это камуфляж. Нечипайло заинтересовался, сколько чугунных коней на крыше в той замаскированной упряжке — четыре или шесть, состоит при них чугунный ездовой или нет?

Вышли на Красную площадь, и Федосеева сопровождало ощущение, что он ходит по давно знакомым местам. Лейтенант обещал показать Минина и Пожарского, народных ополченцев старой Руси, но памятник заложили мешками с песком.

Молодцевато прошагали от Мавзолея часовые, сменился караул. Федосеев проводил часовых завистливым взглядом — вот это строевая подготовка, не то что в запасном полку!

Конный патруль еще раз измерил притихшую площадь, из конца в конец. Ранние сумерки доносили приглушенный снегом цокот копыт по брусчатке. Лейтенант обратил внимание на то, что циферблат часов с наступлением сумерек не подсвечивают, как это было до войны; что Кремлевские звезды замазаны защитной краской (он цветисто назвал их рубиновым созвездием Кремля); что фальшивые окна и деревья на Кремлевской стене намалевали летом.

Решили дождаться шестнадцати ноль-ноль, чтобы послушать Кремлевские куранты. Федосеев напряженно вслушался в четыре мелодичных удара — с детства знакомый перезвон — и подумал, что эти куранты сейчас играют и в холодном доме без окон, где не выключается радио, не гаснет электрическая лампочка, а шаткие отсветы, идущие от плиты, мельтешат по стенам и потолку.

Лейтенант взял Федосеева под локоть, замедлил шаг, отстал от группы и смущенно спросил, показывая рукой на Кремлевскую стену:

— Видишь, ветер сметает снег с зубцов. Похоже на пороховой дым из бойниц крепости? А голубые ели выстроились в шеренгу, как бойцы. И набросили на себя белые маскировочные халаты...

Федосеев дважды кивнул в знак согласия, и лейтенант заулыбался; при этом он так провел ладонью по лицу, словно решил раз и навсегда стереть все веснушки. Он сосредоточенно думал сейчас о чем-то своем, не вошедшем в программу экскурсии, утвержденную замполитом...

С Красной площади лейтенант повел свою группу по улице Горького. Федосеевым владела радость узнавания нового большого города. Это чувство острее у человека, который мало путешествовал, а жил где-то в медвежьем углу, в захолустье. Что откроется за перекрестком? Где кончается улица? Кому памятник? А как выглядели витрины магазинов, когда их не закрывали мешки с песком? Когда-то вывески светились, да еще, наверное, цветными огнями. Город тогда не был бездетным, как сейчас, безголосым и не боялся огней.

Он мысленно выругал себя за то, что не решился приехать в Москву до войны. Если поднатужиться — скопить деньжат на поездку можно было, и прямой вагон Соликамск — Москва прицепляли к пермскому поезду. Правда, все, как сговорились, пугали, что невозможно достать койку в гостинице. С одной стороны, не без добрых душ на свете, но в то же время известно, что Москва слезам не верит... Конечно, он мог бы заехать прямо в Верхние Лихоборы, ему сразу послышалось такое знакомое: «Проходите, садитесь, в ногах правды нет...» Он посмеялся над собой — рассуждает так, будто был знаком с Груней до войны...

«Может, Груня успела вернуться до того, как тронулись наши тягачи? Так и не попрощался... Адрес-то помню. Но ответит ли Груня на письмо?»

И он слушал и уже не слышал рассказ лейтенанта про то, как расширяли бывшую Тверскую, передвигали четырехэтажные дома.

Они дошли до Тверского бульвара, постояли у памятника Пушкину, лейтенант почитал на память стихи Маяковского. Нечипайло громко, заливисто хохотал — лихо этот Онегин в письме к Татьяне охамил ее супруга: дескать, муж у вас дурак и сивый мерин...

Лейтенанта тревожило, что Пушкин ничем не укрыт — стоит с непокрытой головой и бронзовые плечи присыпаны снегом. Правда, в сером небе маячит аэростат воздушного заграждения, но все-таки... Памятник Пушкину был для лейтенанта дороже всех других.

Так и подмывало свернуть по бульварному кольцу к Арбату, проведать свой опустевший переулок, пусть даже квартира на замке и он не встретит во дворе никого из знакомых. Но не тащить же за собой из сущего эгоизма шестерых артиллеристов. Им в том переулке на Арбате делать совершенно нечего.

— Недавно написал стихи «Дом на Арбате», — Зернов потянулся рукой к планшету. — Впрочем, помню наизусть. Прочитать?

Федосеев молча кивнул. Зернов прижал планшет к груди обеими руками и начал глухо декламировать:

Лейтенант раздумчиво поглядел в сторону Никитских ворот, вздохнул и повернул назад. Чем медленнее шагал лейтенант, тем походка у него становилась более штатской, даже чуть развинченной.

«Быть может, лирические стихи и не вспомнить, если шагать по-строевому?»

Зашли на темный телеграф, в большой операционный зал. Лейтенант с наслаждением вдохнул милый с детства, не выветрившийся неистребимый запах почты — смешанный запах сургуча, клея, штемпельной краски и еще чего-то...

Он сверился с часами — семьдесят минут в запасе. Не торопясь, вернулись они на площадь Революции и вторично спустились в метро — есть время прокатиться взад-вперед. Несколько раз выходили из поезда, пересаживались и осматривали станции. Кавтарадзе особенно понравилась станция «Маяковская» — со стальными колоннами. Он готов дать руку на отсечение — к этой стали добавляли их чиатурский марганец. А Федосееву приглянулись «Красные ворота» — красные и белые плиты под ногами, белые ниши и красные стены; такие же краски на горизонтах калийного рудника.