После раздирающего уши базарного гвалта — гудит прокуренный предбанник мужского зала, хлопает дверь на тугой пружине, звякают ножницы, стрекочут машинки, осточертевшие выкрики «Кто крайний?» и «Следующий!» — на складе тихо, спокойно.

И малыша удобнее кормить в полутемном закуте, за штабелем ящиков.

Сегодня утренняя сводка принесла новые треволнения. Накануне радио сообщило, что Япония безоговорочно капитулировала. А потом японцы попросили Швейцарию передать американцам, что император еще не подписал какую-то бумагу, рескрипт по-ихнему, без этого Квантунская армия не капитулирует. Что же это японский император такой бюрократизм развел? Из-за него и военные действия не прекратились. Зря император берет пример с того коменданта крепости Пиллау, о котором писал Павел. Кому нужны напрасные жертвы?

Она была возбуждена новостями, заснуть уже не могла, отнесла малыша в комнату к Дануте, а сама чуть свет отправилась на склад. Сторож сильно удивился несвоевременному приходу учетчицы, но промолчал.

На полу возле мешков стояли три ведра с водой. Что за блажь? Может, это уборщица Луша затеяла вечером мытье полов, а потом передумала? Но к чему три ведра, а в каждом — воды до половины? И тряпки не видать...

На складе частенько выпивали при закрытых дверях, обычно после того как в магазины отправляли машины, повозки с продуктами.

Вот и сегодня произвольно удлинили перерыв на обед. Данута унесла Павлушу, а Незабудка разомлела и прикорнула на мешках с пшеном; бессонные ночи как-никак сказывались.

Она быстро заснула, но сон был беспокойный. Ее куда-то несло, гонимую огненным ветром, дорогу ей преградили три полупустых ведра. Она хотела перепрыгнуть через них, но упала. Встала с трудом, ощущая с одного боку тяжелую санитарную сумку, с другого автомат ППШ. И все-таки сумела сама себя перегнать при падении...

Ее разбудили приглушенные голоса. Скрипит стул, ерзает табуретка по полу, булькает жидкость, разливаемая по стаканам, позванивает посуда.

Степан Антонович рассказывал сиплым полушепотом о сказочной житухе на фронте, когда у него под началом состоял взвод регулировщиц. Донесся скабрезный смешок. Почти всю войну он прослужил в дорожниках, проторчал на контрольно-пропускных пунктах, возил с собой шлагбаумы, полосатые будки, указатели «Предъявите пропуск», «Вперед на запад!», «Тихий ход!» и другие. Служба была хороша уже тем, что он околачивался за тридевять земель от передовой.

— А где вас ранило, Степан Антонович? Самодовольный смешок:

— Это я свой аппендицит решил на всякий случай ампутировать. Хирург врачевал в госпитале — золотые руки! Но только еще более золотые руки оказались у госпитального писаря. За флягу со спиртом выдал справку: тяжелое ранение в полость живота в боях за Родину...

Голос стал еще глуше, и Незабудка бесшумно повернулась, приподняла голову — иначе не услыхать.

Писарь поставил Балакину условие — в свою часть из госпиталя не возвращаться, а через команду выздоравливающих перевестись на соседний фронт. Чтобы желтую нашивку носить без опаски. А то еще кто-нибудь вырастит из мухи слона и настучит. Перекантовался он к соседям слева и угадал к успешному наступлению. Соседских дорожников представили к награждению. Тут начальству и попался на глаза старшина Балакин. Что за ляпсус? Воюет спервоначалу, тяжело ранен, таскает чуть ли не на передовую свои полосатые будки и всякую наглядную агитацию и — без награды! Вот Красная Звездочка и слетела к нему на грудь, как с куста. Фактор положительный, и вскоре пришлось ему покупать в военторге лейтенантские погоны. Правда, узенькие, административной службы, но почин дороже денег...

Сонливость Незабудки как рукой сняло. Лежала притаившись, сердце стучало гулко: как бы не услышали Балакин и его собутыльник. Даже тогда, когда она увязалась в разведку за «языком» под Дудиной горой, за рекой Жиздрой, и лежала в засаде, сердце не колотилось у нее, как сейчас.

«Что это он так неосторожно болтает? Или знает за своим дружком еще больше грехов и держит его на крючке? Или водка развязала язык? Две паршивые овцы снюхались в одном стаде...»

Заерзала табуретка, видимо, кто-то оглянулся в ее сторону.

— Да спит она... — успокоил Балакин своего приятеля. — Грудной парень у нее. Ночью-то ей спать некогда. В безвыходном положении эта Легошина. А я не возражаю, меньше будет капризничать. Наивная, ее и воспитывать не пришлось. Полудурочка неавторитетная. Ни одного ляпсуса с товаром не заметила, ни одной манипуляции. А мне на руку — фронтовичка на складе, ордена у нее, кандидат партии.

Заскрипел стул — на этот раз грузно повернулся Степан Антонович.

Ей стало душно в темном углу, за ящиками, хотелось выбежать, хлебнуть чистого воздуха.

Но разумнее выждать, хотя бы еще несколько минут притворяться спящей.

В конце месяца она вновь пришла на склад раньше, чем полагалось по службе. Хотела проверить накладные; ее обеспокоило, что наличные остатки на пятнадцатое августа не сошлись с теми, какие должны быть на складе, если верить накладным и самой себе.

В темном углу стояли ведра с водой. Опять три ведра, опять неполные, опять возле мешков с сахарным песком. Что за чертовщина?

У нее хватило осторожности не удивиться этому вслух, когда пришли Балакин и кладовщик.

Она выкроила время и сходила на продовольственный склад военного ведомства; склад находился возле кондитерской фабрики «Червоный харчовнiк». При оккупантах за этой улицей начиналось еврейское гетто. Граница между жизнью и смертью! А в городской управе улицу назвали Мармеладной. Наверное, товарищ Василь в фуражке кавалериста с выцветшим околышем и малевал уличные таблички с этим названием.

Незабудка осторожно выспросила на военном складе насчет ведер с водой.

Интендант посмеялся над ее неопытностью. Если ведра с водой поставить в теплом, непроветриваемом помещении, сахарный песок впитывает в себя испаряющуюся влагу. Сахар настолько тяжелеет, насколько легче становятся ведра, стоящие рядом с мешками.

То, что она услышала, не столько потрясло ее, сколько рассердило. И на себя она сердилась больше, чем на Балакииа, который обвел ее вокруг своего мясистого пальца.

«Беспечная ротозейка! — ругалась она, когда шла со склада по бывшей Мармеладной улице. — Давно надо было глаза разинуть и уши распахнуть на то, что делается вокруг... Наивная полудурочка!.. Характеристика точная. Купил меня по дешевке, за полкило крупы с маслом... Значит, сама дешевка. Работаю ширмой у жулика...»

И как только она раньше, ширма лупоглазая, не забеспокоилась — откуда у Балакина возможность дарить ей питательные подарки? Кусок сливочного масла, вермишель, духовитое мыло... А на днях — банку рыбных консервов.

А все это — товар, не дошедший до своего законного потребителя, кто должен был получить его по карточкам. Продуктов для свободной продажи населению на складе не бывает. Незабудка слышала краем уха, что в больших городах стали продавать продукты по коммерческим ценам, но какие это цены, она не знала...

Зато она пыталась теперь разобраться в балакинской коммерции и после истории с сахарным песком внутренне насторожилась. Не броситься бы в атаку без разведки! А на днях она снова вспомнила эти слова зенитчицы из очереди к билетной кассе.

То ли еще не восстановили железную дорогу в первоначальный пункт назначения, то ли вагоны просто заблудились на путях Белорусской железной дороги, то ли безвестный благодетель позаботился о заштатном городе — в Бобруйск заслали три вагона арбузов.

Часто арбузы приходят, если это летом, а не осенью, недозрелые. А в этой партии, присланной в адрес горпищеторга, арбузы были один к одному — звонкие, литые. Товар не из дешевых, но в городе выстраивались длинные очереди... Кто-то обмолвился, что и до войны арбузы сюда завозили редко, а детвора их и не пробовала.

Незабудка вызнала, что при получении арбузов на товарной станции Бобруйск мухлюют, а чтобы проверить свои разведданные, ей необходимо было поторчать там возле пакгаузов.