Ну, а весну мы догнали уже за Одером, на Берлинском направлении. Меня ранило, когда с КП нашего батальона видны были упряжка коней на Бранденбургских воротах и черный дым над рейхстагом.

Зарубцевались мои берлинские метки, а с течением времени утихомирилась контузия. Конечно, память не вернула всего того, что когда-то растеряла, но она вновь стала мне исправно служить, когда я, после пятилетних каникул, сделался студентом. А я совсем было отчаялся и едва не отказался от давнего желания — стать горным инженером.

И вот нынешним летом вызвали меня в трест и сообщили, что командируют в Польшу, на шахты. Там работают угольные комбайны нашей конструкции. Предстояло выяснить, как они чувствуют и ведут себя на угольных пластах Верхней Силезии.

Меня даже в озноб бросило от радости. Увы, я не надеялся встретить Тересу, не знал даже, в каком городке она живет. Но побывать в Верхней Силезии, подышать одним воздухом с Тересой, послушать ее родную речь, снова приложить руки к знакомому угольку, который теперь добывают не для войны, а для мира!

Жена собирала меня в дорогу молча и, если так можно выразиться, со сварливой душой. Словно наш угольный трест специально командирует меня за границу на свиданье с польской зазнобой!

Когда-то я чистосердечно рассказал жене о своей встрече с Тересой. А Клавдия, жена моя, заподозрила, что я многого не договорил, не поверила задушевной откровенности. Как знать, может, тогда и возникла первая трещина в моих отношениях с Клавдией? Позже при малейшей семейной размолвке то и дело слышалось: «твоя польская краля», «куда мне до твоей пани» и т. д.

Не без волнения перевел я в Бресте часы с нашего сибирского на среднеевропейское время. Истратил в вокзальном буфете и в табачном киоске все деньги до последнего двугривенного.

Иным пассажирам все это не внове, со мной ехали бывалые путешественники, а я впервые в жизни подписывал на границе таможенную декларацию. Честное слово, товарищи из таможни, я не везу с собой золото, валюту, векселя, не везу опий, гашиш, головки и семена цитварной полыни, а также рога сайгаков, изюбрей, неокостенелые рога маралов и пятнистых оленей!

Промелькнули пограничные столбы. Отгромыхал мост через Буг. Польский пограничник в фуражке с зеленым околышем приложил на свой манер два пальца к большому козырьку и вернул паспорт. Пришлепнули мне второй штамп о переезде через границу. И чиновник польской таможни, в пиджаке из сукна бильярдного цвета, скользнул беглым взглядом по моему худосочному багажу, не выказав к нему особого внимания.

Большие перегоны курьерский поезд Москва — Варшава — Берлин мчался без передышки, не замедляя хода. А когда-то от станции до станции наша армия шла с боями долгие месяцы. И стоил каждый такой перегон тысячи человеческих жизней.

Мечтал ли я, надеялся ли, когда меня гнали в колонне военнопленных, что доведется проехать по этим местам в поезде? Да не в арестантской теплушке, где стояли так тесно, что умершим некуда было упасть, а в мирном, курьерском, не знающем затемнения, поезде, вот ведь чудо какое чудесное!

За окном мелькали непривычные для глаза лоскутные наделы земли. И ощущение какого-то непокоя сопутствовало мне. Предстоят две пересадки, прежде чем я доберусь до цели своего путешествия. А вдруг не встретят?

Однако товарищи с шахты «22 июля» встретили меня. Я так растерялся тогда на перроне, что не сразу откликнулся на их приветствие «чест праци!» — «честь труду!», не сразу понял — это меня величают «пан штейгер», это мне протягивают букет цветов!

И едва я оказался на шахте — обрел утраченную уверенность. Не потому ли, что в воздухе снова неистребимо запахло угольком?

Ветер насквозь продувает ажурную верхушку копра. Без устали ходят канаты, вращая шкивы. У меня и сейчас перед глазами эти колеса со спицами. Ведь правда, они слегка походят на велосипед, едущий по небу? И чем быстрее мелькают спицы, чем быстрее вертятся шкивы-колеса и ходят канаты — тем больше угля выдает шахта.

Шахты, которые выполнили суточный план добычи, так же как у нас в Кузбассе, зажигают вечером красные звезды. И совсем так же, как принято у нас на «Ветке-Восточной», шахтеры не болтают в клети, спускаются молча...

В предвечернем небе уже отчетливо горела звезда над копром, когда я на другой день поднялся из шахты, второпях и впопыхах пообедал и отправился наконец на поиски.

Но как найти Тересу, не зная ее фамилии, не зная адреса?

Я помнил только, что дом с каменным крыльцом стоит на круто изогнутой улице, идущей в гору от железнодорожного переезда, где-то вблизи костела с двумя колоколенками-близнецами.

Я вышел из отеля и остановился в раздумье. Держать курс прямо на костел? Пожалуй, так поиски будут сильно затруднены. Неясно, в каком направлении от костела следует искать дом.

Тогда я отправился на шахту «22 июля» и уже оттуда двинулся по той самой улице, по которой нас после работы гнали в лагерь.

Знакомая улица, а в то же время совсем незнакомая. И асфальтовая мостовая вместо булыжника. И звездное небо более тусклое, чем прежде. Потому ли, что теперь больше труб дымит в округе? Или потому, что прежде городок был затемнен? Вот и памятный поворот улицы, а за ним — перекресток. Здесь мы подхватили под руки ослабевшего Цветаева, когда он зашелся от кашля. Дело было в поздние сумерки, и конвойные не увидели лужицу крови на снегу. Мы отвели Цветаева подальше от обочины, в гущу колонны...

Я все время не упускал из виду костел, он должен был оставаться по левую руку. Поскольку днем я никогда не шагал этой дорогой, ранний вечер не затруднил поисков. Но я несколько раз ловил себя на том, что меня тянет сойти с тротуара. С мостовой мне легче было узнавать улицу; пленные по тротуарам не разгуливали.

Стоило поделиться своими затруднениями с кем-нибудь из шахтеров — нашелся бы провожатый. Но никого не хотелось посвящать в свою маленькую тайну, а еще меньше — встретиться с Тересой при свидетеле.

Сколько перемен в поселке! Новые дома, новый кинотеатр «Аполло». Трезвонил и дребезжал трамвай, он ухарски выписывал кривые на холмистых улицах поселка. Трамвай подвывал, взбираясь в гору, и натужно скрипел, когда рельсы шли под уклон.

Обошлось без расспросов, память была моим поводырем, она привела к знакомому дому.

Признаюсь, пришлось постоять на крыльце и унять сердцебиение перед тем, как я нажал кнопку звонка.

Дверь открыла старуха в ярком фартуке, с сигаретой в руке.

— Скажите, пожалуйста, здесь живет Тереса?

— Пани Тереса Сикорска? — поправила меня старуха. — Так. Однако почему же пан не входит? Проше бардзо!

Со мной имеет честь говорить дальняя родственница Тересы со стороны отца. Она тоже из рода Сикорских.

— Очень далекая тетя, — отрекомендовалась старуха. — Как говорится по-российски — седьмой кисель на одной воде сварили...

Она провела меня в знакомую комнату. Старуха не выставляла своей приветливости напоказ, в ней все было естественно, без приторности — и тон, и каждый жест.

— А можно повидать панн Тересу Сикорску?

— То неможливе. — Старуха с сожалением развела руками. — Шкода, але... Нема Тересы...

До чего же я огорчился этим известием! Будто Тереса мне назначила на тот вечер свиданье, а сама о нем позабыла. В ту минуту я понял, как тосковал по Тересе все годы, как мне ее недоставало в жизни!

До меня не сразу дошло, что пани Тереса попросту уехала. Она уехала несколько дней назад, старуха еще докуривает ее сигареты. Далеко? Очень далеко. И надолго? Этого старуха сказать не может. Через час — полтора вернется с работы дочь пани Тересы. Может, пан подождет? Знаком ли пан россиянин с Сабиной?

— Да, то есть нет. Хотя, пожалуй, все-таки знаком...

Я показал рукой чуть пониже стола, и старуха понимающе закивала — така малютка была Сабина. О-о-ей!!! Теперь Сабина — одна из наилепших девушек города. Да что там — города! Всего Шлёнска! Сабина — некоронованная «мисс Силезия». Первая красавица во всем воеводстве. Вот это урода! Почему пан машет рукой? Разве россияне говорят иначе? Уродиться красивой — об этом мечтает каждая девушка. Старуха тяжело вздохнула: она тоже когда-то мечтала проснуться однажды такой, чтобы не завидовать чужой уроде, то есть красоте. Но чудеса теперь не в моде, и с ней такого чуда, как, наверно, успел заметить пан, не произошло. Старуха сказала это с давнишней, уже отболевшей грустью...