Рано утром, когда Незабудка была на КП полка, она набралась смелости, выбрала подходящую минуту и доложила Дородных все свои интимные новости. Она приготовилась к неприятному разговору, но Дородных, хоть у него и сделалось такое выражение лица, словно он проглотил горькую пилюлю, бережно похлопал ее по плечу и сказал:

— Думаешь, без тебя крепость не возьмем? Возьмем! Честное слово — возьмем! А ты сиди на полковом медпункте. И на передовую свой курносый нос не высовывай.

Дородных внимательно поглядел ей в лицо, словно проверял, действительно ли она курносая, затем страдальчески прищурился, склонил чубатую голову набок (она впервые увидела седую прядь в его волосах) и добавил мрачно: — Нас ждут при штурме потери. И немалые. Что же ты, с ребятенком будешь по-пластунски ползать? В общем, собирайся потихоньку в дорогу. В медсанбате оформят увольнение. Для верности сам позвоню в дивизию ноль одиннадцатому...

Едва она поднялась на НП к артиллеристам, кто-то шутливо затянул: «Дай мне наглядеться, радость, на тебя»; значит, здесь слышали, как она пела, идучи вдоль минного поля.

Встретили Незабудку, как всегда, приветливо, и не только потому, что она приволокла термос с чаем. Чем можно было в свою очередь угостить гостью? Ее подвели к стереотрубе, установленной в слуховом окне трехэтажного фабричного здания.

Незабудка увидела острый шпиль кирхи, макушки готических зданий, черепичные и железные крыши, верхние этажи домов на южной окраине Кенигсберга, пакгаузы южной товарной станции, а возле них — длинные составы. Она даже увидела, как немцы грузят в вагоны не то мешки, не то ящики.

Впрочем, станция Кенигсберг-товарная быстро опустела, потому что наши артиллеристы тут же внесли свои поправки в работу станции.

Не всегда, когда Дородных мог поразить цель, он разрешал открыть огонь. Иногда выгоднее было до поры до времени не обнаруживать свои батареи и не показывать немцам, в какой мере мы осведомлены о схеме их обороны.

Так, например, против расположения нашей шестой роты ездил по воду рыжебородый немец, позже его сменил немец в очках. Может, сменился весь полк? Однако лошаденка, впряженная в сани с бочкой, была все та же — низкорослая, с вечно опущенной мордой и с оглоблями, которые для нее слишком длинны и сильно торчат вперед.

Белобрысый Коротеев особенно нервничал по этому поводу. Сперва он клялся и божился, что снимет из снайперской винтовки того рыжебородого, а позже — и того, в очках. Но этот выстрел испортил бы дело, и Коротееву запретили не только стрелять, но даже прицеливаться: вдруг палец сам нечаянно коснется спускового крючка.

Прошло еще несколько дней, и на бочке снова восседал, сутулясь и ерзая, рыжебородый водовоз. Незабудка тоже видела вчера водовоза в оптическом прицеле коротеевской винтовки.

Дородных убедился, что имеет дело со старым, давно знакомым противником. У него даже настроение улучшилось. Как знать, может, потому он так благодушно разговаривал сегодня рано утром с Незабудкой. Старожилы батальона приметили, что он всегда становился добродушнее и покладистее после того, как ему удавалось обмануть, перехитрить противника.

Уже вторую неделю полк вел оседлый образ жизни, занимал позиции к югу от крепости, между восьмым и девятым фортами. Дородных успел досконально изучить полосу будущего наступления на Понарт, южную окраину Кенигсберга — восемьсот метров по фронту.

В зимних боях дивизия взяла форт Понарт, один из мощных фортов внешнего обвода крепости. Незабудка с Павлом тоже воспользовались оказией и осмотрели форт.

Бетонный пятиугольник окружен каналом в каменных берегах. Боевые казематы в три этажа, лифт для подачи снарядов в верхние этажи. Не случайно в этот форт приезжали какие-то генералы и долго его осматривали, а штабные офицеры делали зарисовки, фотографировали.

Павел рассказывал, что потом где-то в большом штабе даже изготовили деревянный макет форта Понарт, а по его подобию — макеты других фортов и всей крепости. И генералы, офицеры часами просиживали над этими макетами.

Где-то в штабах это называлось оперативной паузой, но в батальоне пауза не принесла отдыха никому, в том числе Незабудке и Тальянову.

Наблюдатели не отрывали глаз от стереотруб и биноклей. Саперы строили лестницы, штурмовые мостики и заготавливали фашины. Минеры знакомились с новыми немецкими минами, наполненными жидкой взрывчаткой, — на вид это бутылки со сметаной. Десантники-танкисты учились защищать свои танки от нападения фаустников, изучали фаустпатроны. Телефонисты, и в их числе младший сержант Тальянов, возились с трофейными аппаратами и проводом, готовились быстро протянуть новые линии связи, не свертывая старых.

Немецкие пулеметы, пушки и даже снайпер, сидевший под сгоревшим танком (его высмотрел Коротеев), — все были засечены, всех Дородных взял на заметку. Он нанес на карту девятнадцать огневых точек противника и несколько минных полей. И на каждую из этих девятнадцати огневых точек противника нацелились орудия, скрытно поставленные на прямую наводку и молчащие до поры до времени.

Дородных боялся спугнуть эти цели и всем режимом огня старался показать мнимую неосведомленность и отсутствие наблюдательности. Иногда с этой целью нарочно давали залп по заведомо пустому квадрату. Дородных частенько, совсем как тогда вот, с ложной переправой на Немане, желая ввести противника в заблуждение, действовал как неумный упрямец. Командир немецкого полка, воюющего против Дородных, имел все основания составить о нем нелестное мнение.

Ох и хитрил Дородных! Он так старался перехитрить противника в дни подготовки к штурму Кенигсберга! Тальянов по роду службы знал множество полковых секретов и не всегда находил нужным утаивать их от Незабудки...

Весь день пробыла Незабудка на передовой, была рассеянна, грустна, озабоченна. Она уже в чем-то отрешилась от боевых товарищей. Те смотрели и видели в стереотрубе поле своего будущего боя. Она же сейчас рассматривала товарную станцию, кирхи и дома Понарта с южной окраины Кенигсберга как любопытствующая тыловичка.

Сегодня ей вспомнился самый первый день пребывания в батальоне, когда про нее говорили «хорошенькая сестра» (она слышала это краем уха), когда она еще не заслужила звания «авторитетная сестра», не заслужила прозвища Незабудка. Белобрысый солдат, нахальный и горластый, начал в присутствии нового санинструктора говорить сальности и фамильярно обнял ее — он был неопрятен в словах и неразборчив в шутках. Она не пристрожила его словом и не тронулась с места, только брезгливо передернула плечами и бросила на лопоухого солдата такой взгляд, что тот сразу стушевался, отвел руки и долго не знал, куда их деть. Попытался отшутиться, по товарищи встретили шутку неодобрительно, и он, пристыженный, поспешил ретироваться. А если сразу себя не поставить в батальоне как следует, разведутся всякие любезники со своими комплиментами и нежностями, ну и придется часто с ними ссориться.

Так состоялось знакомство с Коротеевым, к которому после Немана приклеилось прозвище Бочарник.

Находясь в гостях у артиллеристов, Незабудка несколько раз озабоченно прикидывала в уме, по каким стежкам и тропкам пойдет назад, и в этом тоже сказывалось ее нынешнее отличие от других старожилов переднего края, которых, пока они живы-здоровы, по-настоящему заботит только одна дорога — вперед.

Может, Дородных поторопился со своим приказом? Может, она еще в силах исполнять свои старые обязанности? Разве она делает себе какие-нибудь поблажки? Разве просит скидку на свое положение? Но с каждым днем ей будет труднее. Ну как в таком положении она может тащить раненого?

Всегда, всегда она старалась ни в чем не отставать от самых храбрых солдат. При этом она отдавала себе отчет в том, как действует на всех (а прежде всего на тех, кто застенчив, робок в бою) храбрость и выдержка молодой и красивой — она хорошо знала, что красива! — женщины.

Она боялась, все время боялась теперь такого стечения обстоятельств, при которых, спасая чью-нибудь жизнь, вынуждена будет пожертвовать другой, бесконечно дорогой ей жизнью.