Он приказал отремонтировать отведенные ему покои и зал капитула. Потолок зала был расписан портретами святого Августина, и, конечно же, его матери святой Моники, и еще аллегорическими картинами — «Благочестие», «Счастливый Труд Земледельца», «Апофеоз Науки», «Пчеловодство». Старая, громоздкая — напповскях времен — мебель была вынесена, и в прелатуре отныне господствовал модный «бидермейерштиль» — гнутые легкие ножки и спинки красного дерева, инкрустированные слегка перламутром или деревом другого цвета.
Он посетил Рим и представился папе Пию. Он участвовал в выборах от курии помещиков и голосовал за либеральную партию. И отказался принять депутатский мандат от партии центра, ибо надо было бы поступиться ради мандата убеждениями. Он принимал орден из рук императора, путешествовал для отдыха по Рейну, ездил в Киль на конгресс пчеловодов (Иозеф, слуга, записал сердито в книге расходов: «одни чаевые составили милую суммочку 17 флоринов 50 крейцеров!»). Он заседал в банке и филантропических обществах, выписал в Брюнн, отдал в гимназию и поселил в доме Смекалей племянников — сыновей Терезии, купил себе пони и сцепился с имперским правительством из-за налога в Религиозный фонд. Ездил в Вену и в соседние монастыри, ревизовал собственные имения и ездил еще куда-то, регистрируя в монастырских книгах только суммы, полученные на поездки, и не указывал, хотя это и полагалось, куда он ездил и зачем.
А летними воскресеньями в «прелатском саду» у кегельбана собиралось изысканнейшее общество — сам глава провинциального правительства — господин ландесгауптман граф Фет-тер фон дер Лилли, сам президент судебной палаты Моравии, сами коллеги — церковные иерархи, сами лидеры либералов, сами советники наместника и всякие там лоттоамтсдиректоpa [70]. И аббату, поднявшемуся «из грязи в князи», льстило, что между партиями в кегли или в шахматы здесь обсуждаются судьбы правительственных установлений, а обсуждение дел имперского масштаба, в свою очередь, пока слуга Иозеф приготовит должным образом стол, перемежается прогулками по саду, где ему было чем похвалиться:
— Отведайте груши, господа. Это «герцогиня Ангулемская». Этот сорт еще не очень распространился в Европе, — так, во всяком случае, мне сказал представитель фирмы «Луи Рампле» из Нанси, а он специально для уточнения конъюнктуры присматривал, что и где водится в хороших садах. Их фирма, кстати, поставляет кое-что и для Шенбруннского парка…
Если среди гостей был кто-то из пришедших впервые, он бросал как бы между прочим:
— Не угодно ли посмотреть на моих детей?…
Это производило впечатление: «Дети у монаха! И о них столь беззастенчиво!…»
А он подводил компанию к палисадничку, где рос горох.
С горохом он не расстался, хоть и не ставил с ним новых экспериментов.
Он рассчитал по старым выкладкам, как вывести из привозных и одной сильной местной разновидности новый сорт сахарного горошка с крупными, хорошо вышелушивающимися зернами. И сорт получился… Тот молодой человек из фирмы «Луи Рампле», что посетил его и хвалил «герцогиню Ангулемскую», дотошно выспрашивал именно о горохе: он прослышал что-то о тех его опытах от Беннери — «Нестора европейских растениеводов»… А может быть, наоборот, Беннери, что-то прослышав, просил коммивояжера узнать подробности. Он ничего не объяснил этому коммивояжеру. Как бы не замечая вопросов, листал роскошные фирменные каталоги — пошевели пальцем, и растения доставят с Мадагаскара!… Расспрашивал, где учился господин Эйхлинг — так, кажется, его звали, — не в Гейдельберге ли, вспоминал Венский университет, «Gaudeamus», «Edite, bebite, collegiales…». Если открытые им законы не поняли ни Маковский, ни Нэгели, то объяснять их молодому торговцу все равно что господину ландесгауптману, или президенту судебной палаты, или марсианам… Он теперь прочно на грешной земле, у него другие страсти и радости. Ему теперь ничего не стоит выдать чек на три тысячи гульденов для оснащения пожарной команды в родном Хейнцендорфе, дабы там не случилось более такого, как в 1869 году, несчастья — полдеревни дотла! Он мог послать после гимназии двух сыновей Терезии на медицинский факультет, а третьего — в технологический. Он мог ссудить сыну Вероники деньги под вексель — с детьми Штурма он обходился по-другому — только под вексель!… Он мог каждое воскресенье принимать у себя господ, столь изысканно-привередливых — ведь одними кеглями, и шахматами, и разговорами о хитрых демаршах в имперских инстанциях их не накормить.
…Он отличный шахматист, на шестидесятичетырехклеточной доске матовавший в изящных композициях любого из вельможных своих гостей, не понимал, что мысли всех этих иерархов, ландесгауптманов и лоттоамтсдиректоров заняты совсем иной игрой — игрой между церковными канцеляриями Рима и церковными организациями Австрии, игрой земельных правительств с имперским правительством, борьбой за то, что выгодно штатгальтерам и ландесгауптманам. А он, новоиспеченный церковный вельможа, — фигура, которая может, конечно, посшибать какие-то пешки противной стороны. Впрочем, однако, фигура не столь неуязвимая, как ему самому кажется…
Когда господин ландесгауптман, президент палаты, советники, лоттоамтсдиректора, бургомистр, лидеры, коллеги-прелаты и приор летними воскресными вечерами собирались в саду на партию в кегельбан, он не предполагал все-таки, что какое-то время спустя будет бояться выходить в этот сад, если рядом с ним нет двух здоровенных псов-сенбернаров.
…А в первые годы своего аббатства он, тряхнув общинной мошной, раздвинул монастырский сад, засадив южный склон Шпильберга, под предлогом всеобщего блага, конечно, и это деяние высокочтимого прелата Грегора Менделя было пропечатано в «Tagesbote» в самых идиллических тонах.
У выходящей на склон Шпильберга новой калитки по его собственному проекту был сооружен большой каменный пчельник, и он платил Марешу «тринкгельд», чтобы тот особо присматривал за этой калиткой и пчельником, где обитали пчелы местные и пчелы каринтийские, кипрские, египетские и даже «нежалящие» американские пчелы, которые вылетали на медосбор только меж девятью и десятью часами утра и еще — тремя и четырьмя пополудни.
«Экспериментировать — вот что важно для каждого пчеловода, и только таким путем можно добиться успеха», — сказал он, выступая в местном пчеловодческом ферейне.
Он придумал специальный домик для скрещиваний пчел, но скрещивания в нем не получились. Он вывозил пчел-цариц редких видов из своей коллекции в те места, где они не могли спариваться с трутнями своего вида, не залетавшими туда.
Он пытался получить гибриды пчел, но не знал — как и все в то время, — что царица спаривается со многими трутнями и хранит их сперму многие месяцы, в течение которых день за днем откладывает яйца… Поставить в таких условиях управляемый и хорошо контролируемый эксперимент пчеловодам не удавалось еще полвека (лишь в 1914-м гибриды, наконец, были получены и показали действенность менделевских законов!).
Сколько ни вкладывал он азарта и хитроумия, в этом деле ему не удалось перепрыгнуть через свое время. Но, быть может, оттого, что с отцовскими пчелами было связано его детство, у пчельника он забывал обо всем, что тяготило, и порой в нем даже просыпалось грубоватое озорство деревенского мальчишки. Он привел однажды к пчельнику послушника-горожанина, ничего не смыслящего в пчелах, но подчеркнуто показывавшего, сколь сильно нравится ему все, чем увлечен господин прелат. Была ранняя весна. Пчелы уже кружились у летки, но еще лежал снег, и им негде было приземлиться. Аббат лукаво посоветовал послушнику положить на снег шапочку-капуцинку, подвох не был понятен. Через минуту шапочку облепили пчелы, а через две минуты она превратилась из черной в желтую от пчелиного помета. Аббат хохотал до слез.
А вообще-то он действительно был очень занят, но все-таки в письме Нагели он написал тогда полуправду.
