Речь была завершена лирическим, тщательно отполированным эпилогом:

«…Бди! Когда погожим утром ты вступаешь в долину, где играл, будучи ребенком, где старая буковая роща бросает привычные тени, где зеленая трава манит к покою, и ты как будто снова с любимыми воспоминаниями твоего детства, когда все, на чем останавливается твой сияющий взор, дышит юношеской свежестью, жизнь бьет тысячью ключей и ничто не умирает, не погибает: что же это такое, что так тронуло тебя, что заставило твое сердце биться чаще и взволнованнее?…»

Естественно, тотчас последовали аплодисменты и выражения восторга, кои высказывались оратору коллегами и родителями. Равно последовали и скептические замечания насчет часовой болтовни, в которой Завадский ухитрился самым ласковым образом примирять чистую науку, практику и религию ^и не задеть ни консерваторов, ни радикалов, ни клерикалов, ни материалистов. Эти замечания коллеги помоложе, дабы не испортить старому изгнаннику триумфа, конечно, высказали не ему, а друг другу.

Что касается учеников, то они ухитрялись и во время речи перекидываться шариками из жеваной бумаги.

Однако на это событие стоит посмотреть и с другой стороны. Завадский не мог читать в актовом зале школы лекцию более конкретную — о реальных требованиях к научным исследованиям — в них он, как человек конкретной науки, все-таки не столь уж плохо разбирался. Учащихся, родителей и представителей соответствующих канцелярий вряд ли заинтересовала бы такая материя: первые еще недозрели, а для большей части остальных все это было чуждым. Что же касается коллег, то специальные вопросы можно было обсудить с ними накоротке.

И конечно же, их обсуждали. А в городе было достаточное число людей — педагоги, врачи, аптекари, инженеры, фабриканты, владельцы пригородных пасек, виноградников, садов, — которые интересовались всерьез наукой — кто из любви к познанию, а кто пусть даже из практической корысти, дабы с помощью науки извлечь прямую прибыль. И естественно, что Высшая реальная школа и Технологический институт стали в городе своего рода магнитом, таких людей притягивающим. Им нужна была профессиональная научная среда, нужна была аудитория, в которой можно было бы выговориться и наслушаться, проверить себя или быть хотя бы опровергнутым.

Нужна была трибуна, чтобы с нее можно было возвещать о себе миру, ибо нет исследователя — даже среди заведомо бездарных, — который считал бы итоги трудов своих недостаточными для всеобщего внимания.

Поэтому можно усмотреть связь между публичной лекцией о задачах благонамеренной науки, прочитанной для широкой аудитории, и состоявшимся, хотя и спустя изрядное время, преобразованием одной из секций давно уже существовавшего Моравского земледельческого общества в самостоятельный Ферейн естествоиспытателей в Брюнне, которому власти даже дозволили издавать ежегодно сборник трудов.

Именно профессор Александр Завадский считался основателем ферейна. Сразу при основании он был избран его вице-президентом. А президентом избрали графа фон Митровского. Он, правда, и на заседаниях-то бывал только по особым случаям. Но если бы в президенты избрали не чиновную титулованную особу, а какого-нибудь ученого, это ведь не придало бы научному обществу солидности.

Примечательно, что ферейн был создан именно в 1862 году — в том году в Лондоне открылась Всемирная промышленная выставка, и габсбургское правительство крайне заботилось о том, чтобы Австрийская империя выглядела на ней процветающей и просвещенной.

К всемирной выставке готовились многие месяцы. Все отобранное для экспозиции свезли сначала в Вену на выставку имперскую. Брюннское просвещение было представлено в Вене, а затем и в Лондоне наглядными пособиями — проекционными моделями по начертательной геометрии и кристаллографическими таблицами, изготовленными учителями и учениками Оберреальшуле. В 30-х годах Освальд Рихтер упорно пытался найти доказательства участия Менделя именно в изготовлении экспонатов, но, увы, не нашел их. Независимо от этого Мендель, как уже упоминалось, совершил туристскую поездку в Париж и в Лондон и не преминул сфотографироваться в Париже у подъезда отеля в большой группе брюннских экскур сайтов.

Надо заметить, что на этой фотографии облик патера Грегора совершенно не соответствует его сану — он в цивильном костюме, и не в том полуцивильном черном мундире Службы Спасения, который обычно носил, а в светлом летнем сюртуке и при галстуке-«бабочке». И на щеках у него маленькие бакенбарды. И все это прямое нарушение орденского устава и тяжкий грех. Только иезуитам, да и то лишь по специальным разрешениям старших в ордене устав в особых случаях дозволял носить мирское платье. А он был августинцем, а не иезуитом. В его ордене этого совсем не разрешалось.

Но в 1862 году экспериментальная часть главной его работы была в основном закончена, и он сформулировал уже для себя основную часть своей концепции. Он уже понимал, к чему пришел. Уже ощутил собственную ценность и истинное свое место в жизни. И потому хоть какое-то время, хоть две этих недели путешествия ему надо было дать себе ощущение свободы во всем. Даже в одежде.

Интересно, молился ли он там, в парижском «Гранд-отеле», соблюдая каноны изустных и мысленных молебствий, которые усвоил в год новициата?

Позднее нам придется еще раз вернуться к этому путешествию.

…Итак, наука и просвещение «долженствуют» демонстрировать процветание империи. И поэтому одна из брюннских газет, «Нейхкайтен» («Новости»), принимается регулярно публиковать отчеты о заседаниях Ферейна естествоиспытателей. Верстка тогдашних австрийских газет незатейлива. На страницах не видно широковещательных шапок. Заголовки набирались почти таким же шрифтом, как и текст статей и корреспонденций — чуть крупнее, чуть пожирнее. В этом тоже есть свой смысл: если вас интересует в прессе только что-то определенное, вам все равно приходится просмотреть столбец за столбцом всю газету, и хотите этого или нет, но узнаете все, что газета вам приготовила: и о дебатах в ландтаге, и о делах ужасного Гарибальди — этого вожака итальянцев, осмелившегося восстать против имперской власти, и о том, какие коммерсанты приехали в Брюнн и где остановились, и о том, кого принял кайзер, — обо всем!

В Брюнне выходили три немецкие газеты: совсем официальная «Брюннер цайтунг», несколько менее официальный «Ежедневный Моравско-Силезский курьер» и вот эти самые «Новости» — «Нейхкайтен». Комплекты двух первых были проработаны еще Ильтисом, и каждая строка, имевшая отношение к Менделю, была взята на специальный учет. Однако в тех газетах никаких упоминаний о его труде не было… А вот за комплект «Нейхкайтен» 1865 года биографы Менделя догадались взяться совсем недавно, и неожиданно в ее номерах были обнаружены драгоценные сообщения, которые позволили нам увидеть сейчас, век спустя, как были восприняты два последовавших одно за другим весьма важных события в тогдашней научной жизни моравской столицы.

Кто были авторы корреспонденции в «Нейхкайтен», к сожалению, неизвестно, ибо газетные заметки и статьи тогда подписывать принято не было.

Итак, «Нейхкайтен» от 15 января 1865 года.

«Деятельность Ферейна естествоиспытателей.

Брюнн, 12 января. На вчерашнем заседании Ферейна, проходившем под председательством графа фон Митровского, после обычного сообщения секретаря д-ра Калмуса о весьма многочисленных печатных трудах и натуральных препаратах, полученных обществом в дар, профессор Маковский начал читать изложенный в ясной и последовательной манере доклад о теории Чарлза Дарвина касательно развития органической жизни.

Основой его лекции, которая была выслушана с напряженным интересом, послужила работа, опубликованная упомянутым англичанином в ноябре 1859 года и быстро переведенная на языки всех культурных наций, каковая направлена противу доныне всеми признаваемого принципа «Omne vivum ex ovo» («все живое — из яйца»).