Он твердо знал, к чему стремится. Выбор был сделан еще перед несчастливыми экзаменами. Но нужны ли гимназическому учителю для вдалбливания законов Ньютона и Кулона в головы школяров математическая физика и теория конструирования приборов? И так ли уж нужны ему палеонтология и техника микроскопических исследований? И нужно ли месяцами копаться в энтомологических и ботанических коллекциях?… Сколько школьных педагогов Австрии, Германии, Франции, России годами зарабатывали свой хлеб, долдоня «от сих до сих» по стабильному учебнику!… Нет, не только ради учительской эрудиции впитывает он знания по необычному плану. Еще в Ольмюце премонстрантом Францем он был отравлен азартом собственноручного начинения старых ружейных стволов железными опилками, потребностью своими глазами убедиться, как окисляет металлы кислород. И нечто подобное он нашел и в работе с растениями монастырского сада, и, наверно, все-таки Коленатый и Грубый наделяли его эпитетами превосходной степени не только потому лишь, что Напп просил поспособствовать его приглашению в суппленты…

А в Вене был Доплер, взявший его в помощники ассистента, и был Коллар, без оплаты и без визы факультетского квестора допустивший его в свои владения. Видимо, они подсказали, что выбрать из множества университетских курсов, дабы прочно стоять на своих ногах в облюбованном им исследовательском деле, и помогли сосредоточиться после краха лотерейных надежд и упоения свободой в первые месяцы.

Университетские учителя оценили его высоко. По рекомендации Коллара и… Кнера — да, провалившего его Кнера! — Мендель еще студентом принят в члены Венского зоолого-ботанического общества, где заседали все ученые светила австрийской столицы… Таким был итог двух венских лет.

…Он был полностью сосредоточен на том, что увлекло его. Настолько, что перестал реагировать на неудобства, связанные с необходимостью нести обязанности, полагавшиеся ему как члену ордена. Он жил в своем мире, а вокруг был большой мир: монастырь с экзерцициями в благочестии, империя, покушения, аресты, революции, конфискации газет, казни, цены на рынке. И он, наконец, непроизвольно нашел для себя комфортабельную позицию: в том внешнем мире он сделался «дисциплинированным подданным», чьи суждения не выходили за рамки высказываний газет умеренного направления, любое отклонение — вправо или влево — требовало бы отвлечься от того, что сделалось центром мира внутреннего. Он стал дважды отшельником — по положению и по жизненной позиции. В этой позиции он уже внутренне отрезал себя и от мира и от монастыря.

И в бурные дни марта 1853 года, когда империя вздрогнула от блеска кинжала Либени, эха заговоров в Венгрии и восстания в Италии, он писал родным спокойные письма. Его письма заменяли в доме газеты, но такие газеты, по которым нельзя судить о событиях всерьез:

«Любимые родители!

Я прибыл в Брюнн уже на прошлой неделе для того, чтобы провести пасхальные дни в монастыре…

В моем положении совершенно никаких изменений не произошло. Я непрерывно здоров и занимаюсь прилежно; все остальное, надеюсь, приложится.

О покушении на императора и о счастливом избавлении от опасности вы уже, конечно, слыхали. Перед отъездом из Вены я видел императора вполне отремонтированным. Убийцу звали Либени, и 26-го прошлого месяца его уже повесили.

Поздравления с моими именинами я получил 12-го, шлю за них мое самое прочувственное спасибо. Я узнал, что вы чувствуете себя вполне хорошо и что молодая чета хорошо ориентируется в своем новом положении…»

Император отремонтирован. Либени повешен. И о том и о другом в равной мере спокойно.

Летом 1853-го он вернулся в Брюнн и теперь уже «со щитом» и теперь уже навсегда.

«Навсегда» не значит, что он не высовывал носу из этого города. Он потом немало поездил и по стране и по Европе, но он ездил как паломничествующий монах, ездил как турист, как делегат научного съезда и под конец как больной, которому нужны целебные воды. Просто теперь навсегда дом его был в Брюнне, в стенах святого Томаша. Попыток вырваться оттуда он не предпринимал… Он был хорошо теперь устроен в жизни. Через год по возвращении ему предоставили отличнейшее место супплента по физике и естественной истории в недавно открывшейся Оберреальшуле — Высшей реальной школе.

Такие заведения в империи стали появляться перед революцией 48-го года — знамение времени! Сюда брали, уже не различая совсем сословной принадлежности, — то были школы для разночинцев. Различали только по способности платить за обучение и усваивать физику, химию, алгебру, геометрию, начертательную геометрию. Австрийским буржуа срочно нужны были технически грамотные служащие. Для одаренных, но неимущих юнцов было установлено даже некое количество бесплатных вакансий, а вместо латыни, греческого, курса этики — католической нравственности — и эстетики здесь преподавались машиноведение и минералогия — она входила в цикл естественной истории. Добавим: к этому времени Техническое училище, в котором два года назад Менделю задержали выплату 25 флоринов, было превращено в Технологический институт. С классическим гимназическим образованием в его стенах оставалось бы только хлопать глазами.

Конечно, человек, прошедший физическую школу у Доплера, а биологическую у Унгера, Коллара и Кнера, вполне подходил для роли профессора Оберреальшуле. Но, впрочем, среди его коллег были люди и с более громкой научной биографией — например, дипломированный доктор математики Александр Маковский. Кроме математики, он занимался еще геологией и палеонтологией и оставил после себя серию фундаментальных работ как о современной структуре лёссовых почв и геологической истории Моравии, так и о находках останков ископаемых животных и останков древних людей в Моравии (кое-что из этого он обнаружил, кстати, у стен августинского монастыря). Он был исследователем самого высокого класса.

Правда, Маковский появился в Высшей реальной школе несколько позже — в 1860 году, а в 1854-м клан физиков и естественников возглавлял 57-летний Александр Завадский — темпераментный красноречивый поляк — низенький, седой, с растрепанной, уже редеющей шевелюрой и совершенно белыми и тоже совершенно растрепанными бакенбардами (он напоминал глуховатого льва).

Завадский обладал множеством титулов — «доктор философии и свободных искусств, эмеритальный профессор физики, математики и воспитательной науки университетов в Лемберге [43] и Перемышле и многих других научных обществ, отечественных и зарубежных, член».

Он был также автором изрядного числа аккуратных толстеньких томиков, изданных в тогдашнем Лемберге, Вене, Берлине. Томики и по сей день стоят на полках многих книгохранилищ, и с них регулярно — по расписанию — снимают пыль. Во Львовской научной библиотеке — бывшей библиотеке «Оссолинеума», института Оссолинских — стоит его «Определитель растительного царства Галиции и Буковины». Автор с надлежащей скромностью замечает в предисловии, что среди множества известных растений в определителе значатся четыре доселе неизвестных вида: «Chrisanthemum Zawadzkii» и «Sylene Zawadzkii», которые были открыты на галицийских полях и лугах другом Завадского Гербихом и названы в честь автора, а также «Herbichia abrotanifolia» и «Erisium Wittmani», найденные уже самим Завадским и, конечно же, названные по имени профессоров Гербиха и Виттмана, которые помогли ему в составлении определителя.

Среди печатных трудов физика — «Лечебник», распространявшийся, как свидетельствует предисловие, по подписке среди поименно перечисленных в нем господ. Затем — «Описание позвоночных, обитающих в Галиции и Буковине», верноподданнейше посвященное Его Королевскому Высочеству Эрцгерцогу Фердинанду-Карлу. Затем — «Флора города Лемберга, или Описание дикорастущих вокруг Лемберга растений, сгруппированных по времени их цветения». Сия «Флора» также посвящена по велению эпохи «Его Высокоблагородию и кавалеру Гиальберту-Иозефу фон Павликовскому, попечителю медицины и прочая и прочая» — одному из галицийских штатгальтеров. Труд снабжен весьма красивым эпиграфом: