Клацел, друг Менделя, — фигура бесспорно незаурядная и противоречивая. В 1867 году после смерти Наппа он баллотировался на настоятельский пост. Его не выбрали. Года Два спустя Клацел пришел к выводу, что сутана — одежда не по нему, и порвал с церковью. Благодаря содействию Менделя, своего счастливого конкурента на аббатских выборах, он получил заграничный паспорт, уехал в Америку и занялся там пропагандой идей утопического социализма, сильно приправленных, правда, религиозной аргументацией из учения Яна Гуса.
Заслуживает упоминания человек, которого нет на фотографии, ибо он умер летом 1843 года — еще до поступления Менделя в монастырь и, быть может, именно для Менделя освободил вакансию в капитуле.
Это патер Аврелиус Талер, страстный ботаник и фенолог. Он с великой тщательностью описывал растительный мир провинции и публиковал в местных газетах сообщения о том, какие цветы распустятся на ближайшей неделе и какая, по его прогнозам, предстоит погода — дабы возбудить у городского юношества интерес к этим предметам. Его руками было составлено монастырское ботанико-минералогическое собрание, благодаря которому Мендель, по собственным его словам, увлекся «естественной историей».
Но нам важны не столько «анкеты» обитателей монастыря, сколько их нравы — в противном случае не к чему было бы рассказывать о людях, изображенных на фотографии, а тем более о человеке, который на ней не изображен. В том-то и дело, что патер Талер — это «нравы».
И к тому же в самом привычном представлении о людях монастыря, ибо он был человеком эпикурейских наклонностей, и наверняка уже в первые дни пребывания в монастыре Мендель был посвящен в историю весьма красочную, которая, кстати, служит иллюстрацией мягкости режима у святого Томаша.
Познакомимся и мы с этой историей.
…Итак, в какой-то момент аббату-востоковеду показалось, что патер-ботаник слишком усердствует в увлечении «сырым весельем» («die feuchte Frohlichkeit»). Напп не был настолько суров, чтобы тотчас применить к почтенному патеру какие-то карательные меры, и однажды вечером, решив пристыдить коллегу, в полном парадном настоятельском облачении стал поджидать Талера в привратницкой. Где-то около часу ночи в привратницкой загремел веселый звонок подвыпившего ботаника. Дверь распахнулась, но вместо служки Талер увидел укоризненно смотрящего на него аббата. «О господи! — воскликнул ботаник с такой интонацией, словно перед ним был не щуплый в те годы ориенталист, а сам грозный Саваоф. — О господи! Я недостоин войти в твой дом!» — повернулся и — так заканчивает эту историю Ильтис — отправился («weitertrinken») пить дальше.
…Нам неизвестно, сколь часто и серьезно нарушали заповеди, обеты и орденский устав остальные члены капитула.
Пожалуй, вряд ли часто и вряд ли серьезно.
Почти все они были людьми интеллигентными, жившими напряженной умственной работой. Они были людьми, которых волновали наука, литература, этика, политика, судьбы Чехии. И еще все они были очень на виду в городе — в небольшом тогда городе, где все знали, чья дочка с кем согрешила и что соседи варят на обед. А их-то — учителей, профессоров, орденских священников, которые не имели права носить светскую одежду, — их-то в городе знали каждый ребенок, и каждая собака, и каждый соглядатай — и жандармский и консисторский. А ведь эти «свободомыслящие», «много о себе думающие» господа из монастыря святого Томаша были на крайне неважном счету.
Но все они были не из бронзы, а из мяса. Они просто были люди. И значит, им надо было быть очень осторожными. И они прошли школу осторожности — в церковной среде. И что-что, а если уж было нужно, то осторожными быть умели. Поэтому мы ни о ком, кроме патера Талера, ничего более не знаем.
Вот, например, через двадцать лет после смерти Менделя биограф Гуго Ильтис стал выпытывать у людей, которые его хорошо знали: «А женщины! Были ли они в жизни Менделя?»
Ильтиса, конечно, не интересовало, нарушал или не нарушал монах Мендель шестую заповедь. Бог с ней, с шестой заповедью. Не должен же в конце концов атеист быть более суров, чем конгрегация августинского ордена. Простой грех прелюбодеяния — даже священнику — после исповеди, покаяния и эпитимии может отпустить любой другой священник, не спрашивая имени грешника!…
Нет, Ильтис собрался писать книгу о долгой жизни человека, которого боготворил. А что за книга без любви? Что за жизнь без любви?… Но друзья Менделя молчали или говорили, что, мол, в связи с положением, которое занимал Мендель, женщины не могли играть в его жизни и судьбе заметную роль.
Густав Ниссль не выдержал все-таки натиска и сказал, что Мендель в определенные годы (он не сказал, в какие) часто бывал в доме у некоей фрау Ротванг и, кажется, были у него какие-то чувства.
Больше он ничего не сказал, Ильтис так все и написал — о положении, при котором роль не могла быть заметной, и том, что ему сказал Густав Ниссль фон Майендорф.
Когда Рихтер стал писать свою контрбиографию, он обрушился на Ильтиса: мол, тот пытался принизить великого ученого и великого католика.
Доводы Рихтера были очень странными. Он написал, что отыскал адреса всех фрау Ротванг, живших в Брюнне. И нашел в Германии сына одной из них — профессора терапии. И профессор терапии написал ему в 1931 году, что его матушка при жизни Менделя была слишком юной, но у нее была дальняя родственница постарше — фрау Анни Ротванг — хозяйка неплохого имения на краю города. Дом ее стоял на Дорнихгассе, 26. В ее доме, говорят, бывали в гостях духовные особы — а у кого из католиков и даже некатоликов они тогда не бывали в гостях!… Умерла Анни Ротванг в 1880 году. Если бы г-н Рихтер обратился к лейпцигскому терапевту пятью годами раньше, профессор мог бы справиться у своей матушки, не бывал ли у родственницы в доме на Дорнихгассе патер Грегор Мендель. Но увы, когда профессор читал в 1924 году только вышедшую книгу Ильтиса, он не обратил внимания на это место, а теперь матушки нет, и не спросишь…
И потому в 1943 году Рихтер обвинял Ильтиса — который уже эмигрировал перед приходом гитлеровцев из Чехословакии в Америку, уже создал там маленький филиал Менделианума и уже погиб в автомобильной катастрофе, — обвинял и проклинал за то, что Ильтис бросил тень на репутацию Менделя.
Вас удивляют выводы Рихтера? Автора тоже.
…А когда Мендель был жив — с самого момента его пострижения и до конца дней, — о его репутации тоже заботились.
Заботились, чтоб не мог нарушить заповедей.
Заботились, чтобы не пропускал молебствий и экзерциций. Когда назначались коллективные упражнения в благочестии, а он оказывался в это время в другом городе, ему писали, что экзерциций назначены и надо на них прибыть.
Заботились, чтоб не нарушал уставную форму облачения — в монастырском архиве сохранилась записка аббата Наппа, адресованная приору: прелат писал, что патер Грегор систематически появляется с непокрытой головой, и просил приора разъяснить патеру Грегору, что он, будучи полноправным членом капитула, должен блюсти полагающуюся форму и не подавать дурного примера более молодым собратьям. И Мендель если не забывал, то одевался как полагается.
Заботились также и о том, чтобы случайно оброненные насмешливые фразы патера Грегора Менделя становились известны разному начальству и у того не было бы насчет патера Грегора никаких заблуждений. И начальство, до которого эти фразы доводились, реагировало на насмешливые суждения патера в меру своего ума и настроения.
Заботились, наконец, о том, чтобы будущий священник имел максимально глубокую и полную богословскую подготовку, а также и известное светское образование. И он учился так, как привык учиться. Ведь ради учебы он и пошел в монастырь.
После того как закончился год послушнического искуса, Грегор Мендель был тонзурован и рукоположен в низший из духовных сан «привратника» («ostiarius») и зачислен в Брюннский, как и все в Австрийской империи — конечно же, «кайзерлихе унд кёниглихе», — богословский институт.
