Из Москвы меня обманным способом завезли на Колчаковский фронт, назначали насильно начальником дороги в Екатеринбурге, от чего я сумел отказаться, искренне как будто рисуя весь вред, который я им принесу, не желая того. Саботируя, надо было очень хитрить, чтобы не пострадать. Пришлось голодать, страшно бедствовать, но удалось не продаться им душой и телом, продавая минимум своих знаний и способностей, только чтобы не погибнуть с голоду.
Во время упомянутого выше неудачного надевания намордника на Лациса в Москве по всем учреждениям Министерства путей сообщения ходили упорные слухи — сначала что Ю. И. Лебедев расстрелян Лацисом, догадавшимся, зачем он приехал в Киев, затем стали говорить, что он пока только арестован, причем сам Ленин по прямому проводу лично требует от Лациса его освобождения, и Лацис упорствует. Потом оказалось, что и это — плод больного воображения Москвы служилой, — Лебедев не был арестован и при занятии Киева Деникиным остался у него. Это был большой удар для большевиков.
При наступлении на Киев в апреле 1920 г. поляков и украинцев большевики, покидая Киев на две-три недели, как хвастались они, а именно до подхода кавалерии Буденного, несколько запоздавшей, приказали под угрозой расстрела эвакуироваться с ними нужным им спецам — инженерам и врачам, причем не только искали их на квартирах, но и по всему городу и даже среди тяжко больных в госпиталях, причем были случаи увоза тяжко больных при температуре до 40 градусов, даже сыпных и оперированных. Я решил не эвакуироваться и прятался у знакомых, причем главный врач Георгиевской лечебницы дал мне свидетельство, что у меня резкое обострение аппендицита, который он будто бы лечит у меня уже 3 года и мне надо немедленно делать операцию. Я должен был вечером лечь в лечебницу будто бы в ожидании операции, но что-то меня задержало, и я пришел в лечебницу только утром на другой день. Врач поздравил меня с минувшей опасностью, ибо ночью в лечебнице был обыск, и увезли несколько тяжко больных, увезли бы и меня, если бы я пришел на ночлег, даже если бы мне сделали операцию аппендицита. Конечно, пришлось бросить мысль о лечебнице и операции и спасаться иначе, пока в Киев не вошли поляки.
К счастью для всех, коим угрожали расстрелы, что у большевиков не было связи между отдельными ЧК, что давало возможность спасаться, переезжая из одного города в другой, причем, напр., бежавшие от расстрела из Киева по приезде в Москву получали иногда назначения на высокие посты. Так, напр., один из указанных выше инженеров, К. был назначен Главным инспектором Управления железных дорог и инженеры С. и Св. — старшими инспекторами того же учреждения. Вообще сыск и осведомленность Чеки были слабы, работали главным образом по доносам либо захватывали добычу при облавах, сплошных обысках целых кварталов, а иногда мобилизовались все силы для одновременной облавы во всем городе. При таких обысках часто спасали людей смелость и самообладание. В 1919 г., получив в Киеве предупреждение об аресте, ночевал не дома, а у знакомых, постоянно их меняя, чтобы не навлечь беды на хозяев. Во время одного из таких ночлегов попал в облаву, причем офицеры коммунистического полка, производившие обыск, нашли мои документы в полном порядке и даже не сообразили, что я ночую не дома.
Коммунисты, занимавшие высокие административные посты, нуждаясь в спецах, старались их спасать, но не всегда это им удавалось при всемогуществе Чеки, как это видно из указанных выше неистовств Лациса, коих никто не мог обуздать, и как я убедился на всемогущем Ковылкине на Колчаковском фронте (в Перми и Екатеринбурге в 1919 г.), который, будучи сам жесток, имел не одно столкновение с ЧК, доказывавшей иногда, что она ему не подчинена. Меня удивляет не то, что мог быть такой дикий, бессмысленный и бездельный террор, в котором погиб цвет нации, а то, что люди, его создавшие, обагрившие себя потоками крови невинных, сидят и теперь у власти, хотя устами Ильича сознались в своих ошибках и глупостях,[66] вызвавших не только разорение России, но и гибель десятков миллионов людей. А Европа их признала, лицемерно указывая на то, что их терпит народ. Пускай бы оставался советский строй, но ушли бы палачи, уступая место новым людям. Безумная Европа, ослепленная жаждой наживы, и невинность, и честь потеряет, и капитала не наживет, помогает палачам точить нож на самое себя. И даже святой отец мечтает украсть души овец, пользуясь их отчаяньем, истощением и моральным падением. Европа разлагается и гибнет! Неужели не найдутся Савонаролы и Геркулесы, чтобы очистить авгиевы конюшни?
М. А. Нестерович-Берг[67]
В Киеве летом 1919 г.[68]
Я решила ехать обратно в Киев, откуда белые опять выбили большевиков. Волновала меня Галя,[69] нужно было ее увезти из города, где 12 раз власть переходила из рук в руки: большевики, добровольцы, гетман Скоропадский, Петлюра, опять большевики, опять добровольцы…
Мы двинулись в Киев с некоторыми поручениями. Приехали. Только несколько дней прошло после освобождения города. Перед тем зверства в Киеве происходили умопомрачительные, в течение двух недель расстреляли около 14 000 человек, не только офицеров, но и мирных жителей.
Один из военных, занимавший высокий пост, предложил мне пойти с ними осмотреть чрезвычайку. Она помещалась в особняке на Липках, по Садовой улице. Жестокостью здесь прославилась некая еврейка Роза, несмотря на свои двадцать лет бывшая начальницей чрезвычайки.
Вот как предстала передо мной зала пыток и развлечений красных палачей в этом застенке. Большая комната, и посредине бассейн. Когда-то в нем плавали золотые рыбки… Теперь этот бассейн был наполнен густой человеческой кровью. В стены комнаты были всюду вбиты крюки, и на этих крюках, как в мясных лавках, висели человеческие трупы, трупы офицеров, изуродованные подчас с бредовой изобретательностью: на плечах были вырезаны «погоны», на груди — кресты, у некоторых вовсе содрана кожа, — на крюке висела одна кровяная туша. Тут же на столиках стояла стеклянная банка и в ней, в спирту, отрезанная голова какого-то мужчины лет тридцати, необыкновенной красоты…
С нами были французы, англичане и американцы. Мы испытали ужас. Все было описано и сфотографировано.
Н. Б.[70]
Еще о киевских ЧК в 1919 г.[71]
…Я обещал тебе написать о «чрезвычайках» Киевских, — не знаю, выйдет ли? Слов нет: все краски бледнеют перед тем, что я видел. Итак: ЧК было в Киеве три: Городская, Губернская и Всеукраинская со знаменитым Лацисом во главе. За месяц до ухода большевиков (конец июня 1919 г.) все три стали проявлять лихорадочную деятельность и притом по разрядам: в первую голову были расстреляны буржуи, не внесшие контрибуции, потом юристы, инженеры, поляки, украинцы, педагоги и т. д., и т. д. Люди прямо исчезали — списков расстрелянных не печатали больше, прямо человек исчез — значит, расстрелян. Придирались к мельчайшему поводу: нашли при обыске 2 фунта сахару — довольно, или бензин для зажигалки: расстрел чуть ли не на месте.
У меня за неделю было 5 обысков и все ночью между 3–4 часами, что искали — неизвестно, придут, посмотрят и уйдут; может быть, вид у меня был совсем пролетарский. Последние 2 1/2 недели я скрывался… Жизнь стала невыносима…
Во время прихода добровольцев, конечно, я оказался в городе. Зная о существовании ЧК и справедливо предполагая, что в первый день там будет мало народа, т. к. все будут на улице, моментально отправился туда: я принципиально бывал всюду, где бывали находимы трупы, может быть, увижу или узнаю кого-нибудь из знакомых, тогда хоть известить будет можно. Итак, прихожу туда, в городскую, раньше. Милый небольшой особнячок миллионера Решетникова, весь окруженный огромным тенистым садом. Народу немного: кругом однако стон стоит: истерики, слезы и какие-то непонятные выкрики: «еще два!..» «и что они с тобой сделали…» «не нужно стрелять…» — прямо визжит какой-то женский голос… это, как оказалось, все были родные заложников, взятых большевиками, и пришедшие что-нибудь узнать. И они узнали: большевики при отступлении за невозможностью взять заложников с собой расстреляли 1 800 человек, не успели всех 2 300, т. к. не было времени. У Петра[72] в больнице были умалишенные из числа спасшихся: рассудок не выдержал, т. к. большевики заставляли приговоренных убирать и уносить трупы, — когда кто уставал… его убирали уже другие, но уже с раздробленной головой. Итак, я вхожу на двор: ничего не выдает ужасного назначения этой милой и мирной на облик усадьбы; перехожу наискось двор и иду к кучке людей, собравшихся при входе в каменный, солидно построенный гараж. На 2/3 пути меня словно огорошивает кто-то ударом в голову; мой путь перерезает бетонная канава (для стока воды по время мойки автомобилей), полная дымящейся и запекшейся кровью, в которой плавают какие-то белые клецки. Присмотревшись, эти клецки оказались человеческими мозгами. Из толпы на эту «мелочь» никто не смотрел: все смотрели на нечто более ужасное… толпа положительно безмолвствовала в этом углу, и все стояли без шапок.
