— К «революционному марксисту» таскается. Того отовсюду попёрли, должно утешает, — доложил коротышка шёпотом. — Давай, что ли, полтора червонца…

Закончить ему не удалось. Услыхав про троцкиста, ГПОТ загнул в сердцах такую фразу, что оба молодчика, по беспартийности своей, только рты пооткрывали.

— … а дешевле нельзя.

— Суди сам, птица привозная, не щегол.

— Факт, не синица.

— Он стервец, небось, одних крошек схарчил на рубь…

Компаньоны с таким жаром нахваливали товар, что Прохор Филиппович начал всерьёз беспокоиться — не заинтересует ли выгодное предложение гражданку Зингер. Но тут длинный махнул рукой:

— А-а, богатей за наш счет!

— Наживайся! — мордастый потёр сухой глаз пальцем. — Червонец, последнее слово!

ГПОТ оглянулся. Полина на крыльце не двигалась с места. Рядом, сопя переминались двое фартовых и если секретарша встретит его ночью у общежития, да ещё с такой артелью… Минутная вспышка прошла, не оставив следа. Он сдался, вытащил десятку:

— Только без шума.

— Не ссы, товарищ. Сами с понятием…

Ампирная решётка старого городского зоосада, в виде копий с золочёными, когда-то, наконечниками, начиналась сразу за углом. Коротышка тыркнулся было напрямик, насилу выдрав застрявшую ногу обратно, и Прохор Филиппович облегчённо вздохнул. Но, верзила, молча отодвинув приятеля лапой, взялся за кованые прутья, состроил жуткую гримасу и… вмиг расширив отверстие, так же — не говоря ни слова, протиснулся в образовавшуюся щель.

— Ты, на стрёме, — строго приказал мелкий, повернул кепку козырьком набок, и последовал за Конявым.

«На стрёме», ГПОТ невесело глядел вдогонку бойкой парочке. Посвежело. Луна совсем зарылась в тучи. Из-за деревьев тянуло зверьём.

Допустим, он уйдёт… Собственно, ничего другого и не оставалось. Не ждать же, в самом деле, пока двое ненормальных приволокут казённого страуса. Но (вечно это «но»), такого фортеля ему не простят, и уйти, означало навсегда забыть дорогу к общежитию. А Кульков?

Остаться… Нет, дудки! Прохор Филиппович уже сидел утром на трубе и встречать следующее в кутузке не собирался. Шабаш, домой!

К сожалению столь благоразумное решение запоздало. Тишину нарушила какая-то возня, истерично-сдавленное кудахтанье, приглушенная ругань, затем, грозное, низкое:

— А-ну полож павлина, гад…

В ответ — оплеуха. Незнакомый голос пресёкся. Опять возня, треск кустов, приближающийся топот. И вот, в ночной сумрак врезался свист, ему ответил другой откуда-то справа и ГПОТ побежал.

Он бежал мимо семейного общежития «Физкультурник». Бежал по бульвару «Первого Мая». По «Красноармейской». По улице «Имени Марата», почти до самой биржи, где (как всякий знал), ещё с ночи собирается народ, поэтому главный по общественному транспорту свернул в какой-то переулок, вовсе без названия. А там к нему из подворотни, заливаясь лаем, выкатилась клокастая шавка, вроде тех, что кличут «Найдами» и больно цапнула повыше икры.

— Ну-у Полинка, дрянь-баба!

Естественно, добравшись до дома позднее обычного, да ещё (как уже сообщалось выше) имея некоторый беспорядок в одежде, главный испытывал определённую робость. Однако не взирая на то, что вина за случившееся ложилась исключительно на Полину, сообщать о ней жене, Прохору Филипповичу как-то не хотелось (совсем некстати, в памяти всплыл, почти забытый за давностью, эпизод, когда главный по общественному транспорту, также заполночь, засиделся с секретаршей на работе). Но, что-то говорить было надо. И пока он тщательно вытирал в прихожей ботинки, обдумывая, с чего начать, «половина» сама и начала, и продолжила.

— Явился?!

— Явился! Я искал… — пробурчал ГПОТ, но как-то не вполне уверенно и, на всякий случай, заслонившись локтем.

— Искал он…

Объяснила Мария Семёновна кошке-копилке на дубовом гардеробе и переложила рушник в правую руку. Муж попятился.

— …машинку швейную! И ведь, на-шёл! На-шёл! На-шёл… — запыхавшись, женщина опустила, наконец, полотенце. — Людей бы постыдился, позорник. Седина в бороду…

То, что «половина» уже проинформирована о встрече у общежития, не особо удивило Прохора Филипповича. Так его покойный дед, зарабатывавший извозом, возвращаясь в удачный день домой на четвереньках, притворялся трезвым. И хотя заваливался в кровать не снимая правый сапог (где имел обычай прятать от старухи, случалось, и «синенькую») — просыпался неизменно «босый», без заначки, кряхтя, пил рассол и шепнув внуку: «У баб нюх!» — безропотно отправлялся запрягать свою печальную Буланку.

Огорчало, что сведения со стороны слепо принимались супругой на веру, а доводы ГПОТа, что он и близко не подходил к секретарше, натыкались на враждебное:

— А калоши где оставил? На улице разувался?!

— Обронил я их, Мань. Такое, значит, дело.

— Знаю все твои дела, кобель старый! — не унималась спутница жизни. — Обои калоши враз не теряют.

И это правда, потерять их одновременно, человеку не пьяному, не в горячке, сложно, да куда там, почти невозможно. Понимая щекотливость момента, главный по общественному транспорту клятвенно обещал предоставить, в доказательство супружеской верности, вторую, выброшенную за ненадобностью, калошу. А что оставалось делать? Кто из мужчин, скажите, не влипал в истории? И хорошо ещё, оскорблённая женщина ограничилась, по-скромности, такой ерундой. Надежда Константиновна, говорят, в аналогичной ситуации, потребовала прижизненное издание «Капитала».

Впервые Прохору Филипповичу не хотелось идти на службу. Не хотелось видеть Полину и он не без удовольствия подумал, что её запросто могло просквозить у проклятого общежития. Но как раз не секретарша, а трое кондукторов и вагоновожатая десятой линии слегли с температурой. Дальше — больше. Всех служащих, откомандированных накануне с проверкой на вышеозначенный маршрут, также неожиданно свалил инфлюэнца.

— Бездельники! Симулянты! — гремел ГПОТ. — Ещё бы подкову или образ на шею повесили!

— Не говорите, — согласилась, как никогда свежая, Полина Михайловна, вплывая с чаем в кабинет. — Верят всяким бредням, как при царском режиме.

Главный по общественному транспорту оттаял, улыбнулся, погладил усы.

— Ты, Полина, вот что… Я сейчас по делам, — Прохор Филиппович указал пальцем вверх. — Вернусь и мы с тобой вместе проинспектируем эту чёртову «десятку».

Он нежно посмотрел на секретаршу, на её большие груди, в облегающей блузе, но Полина Михайловна упрямо поджала, ярко подведённые липолином, губы.

— Мерси, товарищ Куропатка. Прямо, вами поражаюсь. Я, кажется, не обязана за тридцать пять рублей в месяц, нагишом в трамваях выставляться! Берите, вон эту, из финансового, и ехайте с ней, сколько хочете.

«Полинка — дрянь-баба». Тут бы ГПОТу напомнить распутнице, прошлый вечер, но он пренебрёг связываться с интеллигенткой и только хмуро распорядился пригласить счетовода, безымянную пожилую девушку, с нездоровым румянцем. Однако и та, услыхав, о предполагаемой экспедиции, заморгала белёсыми ресницами:

— Мне в «десятый» сегодня нельзя. Никак нельзя!

— Тебе-то, хоть, сегодня можно? — главный, кисло покосился на зама.

Оказалось — Селёдкину можно. Разумеется, Прохор Филиппович больше полагался на женскую стыдливость, рассчитывая, что ни секретарша, ни девица из бухгалтерии не отважатся раздеться, так сказать — в неподобающей обстановке. Да, собственно, и Селёдкин…

«Пусть только попробует!» — решил главный по общественному транспорту и условившись встретиться через час на конечной остановке, отбыл. Но не «наверх», а, сделав приличный крюк, посетил центральный рынок, где, потолкавшись среди бабок с мешками, грязных цыганок в пёстрых юбках, лоточников, и прочего «разношёрстного» люда, совершенно затерялся в шумящей толпе.