Согласно выписке, полученной Прохором Филипповичем в адресном, а также, информации, почерпнутой из неофициальных источников, в городе проживали: две Электрины, восемь Эльвир и всего одна Эврика. А, именно — Пшибышевская Эврика Яновна; тысяча восемьсот пятьдесят второго года рождения; единственная дочь астронома-любителя; в прошлом эсерка; усатая старуха, прописанная в комнате номер четыре семейного общежития «Физкультурник», пользовавшегося в округе дурной репутацией и населённого, в силу какого-то загадочного стечения обстоятельств, по преимуществу, одинокими стариками обоего пола и ещё неженатыми гражданами — мужского. Женский элемент в общежитие не допускался, по специальному, устному, но категорическому указанию коменданта, «чтобы не развели там, понимаете ли…». Эту фразу комендант никогда не заканчивал, но вахтёры, как он и рассчитывал — понимали, а иначе, хороши бы это были вахтёры. Ясно, что идти в «Физкультурник» ГПОТу было неприятно, но Кульков с субботы как в воду канул, Лидочка плакала без перерыва, и «половина» настаивала.

«Не ко времени. Ох, не ко времени…» — Прохор Филиппович глубоко задумался. По слободкам ползли слухи о трамваях, каждый новый страшнее предыдущего. Выяснять начнут с него, а тут эсерка и вдобавок — дядя!

Персона Афанасия Матвеевича вообще была постоянной головной болью главного по общественному транспорту. Ещё при назначении замом у отдельных товарищей возникали сомнения. Прохору Филипповичу задавали каверзные вопросы о классовых врагах, интересовались отношениями с родственниками. Но тогда, рядом находился прежний начальник депо, Маёвкин. На старика можно было опереться. Сейчас ГПОТ остался один на один со своими бедами, и если, действительно по городу разъезжают вагоны трудящихся «в натуральном виде», то, только за это…

Прохор Филиппович вздохнул, решив не думать о плохом. Ведь вполне может статься — всё это сплетни. То есть, главный по общественному транспорту допускал, что на десятой линии разделись какие-то несознательные граждане, но их наверняка было не много, может от силы, трое или четверо. У нас любят, знаете — ваго-он… К каждому трамваю милиционера не приставишь! Правда, оставался ещё Кульков, разыскать которого Прохор Филиппович обещал супруге. Но если очкарик на самом деле предпочёл Лидочке эсерку Пшибышевскую, то никуда он не пропал, а, как пить дать, сидит себе спокойненько в смирительной рубашке, в психиатрической, складывает в голове какие-нибудь цифры и горе ему не беда. В этом случае ГПОТ нашёл бы, что ответить жене Марье Семёновне и навсегда отделался бы от губошлёпа-изобретателя. Прохор Филиппович даже повеселел. Он шёл в больницу, к своему бывшему начальнику, осторожно ступая по мостовой новыми калошами, старательно обходя, здесь и там, оставленные лошадьми кучи, щурясь от яркого солнца, последних погожих денёчков, короткого бабьего лет. Ему было приятно сознавать, что он здоровый и крепкий мужчина, что его свежевыбритые щёки благоухают «Шипром», а любые проблемы, так или иначе, решаемы. Сейчас Кондрат Пантелеевич всё ему разложит «по полочкам». Маёвкин — старик зоркий, опять же — психов знает не понаслышке. А с дядей-Афанасием можно просто не встречаться. Главный по общественному транспорту улыбнулся, пустив сочным басом в усы:

— С отрядом флотских, товарищ Троцкий, нас поведёт на смертный бой!

Однако спохватившись, кашлянул в кулак, оглянулся и, одёрнув френч, продолжил свой путь молча. То есть, продолжил бы, поскольку стоило ему повернуть за угол, как впереди, ещё на значительном расстоянии, но неумолимо приближаясь, возникла неказистая фигура брата его матери предпринимателя-частника Ситникова.

«Принесла нелёгкая… Сглазил!» — подумал племянник и нырнул в первый переулок. Пробежал мимо каких-то слепых облупленных домишек, потом вдоль забора. Балансируя руками, словно эквилибрист в цирке, преодолел, по предусмотрительно брошенным кем-то кирпичам, громадную, наполненную густой чёрной жижей, лужу — непременное украшение всякой кривоватой улочки, в которую задом упираются склады или сараи. И… понял, что попался — переулок закончился тупиком. Прохор Филиппович замер, стараясь удержать срывающиеся дыхание, и поначалу не различал ничего, кроме отдающих в виски ритмичных ударов. Всё же, по мере того, как сердцебиение его улеглось, слух выделил шаркающие шаги, а затем, и отдалённое, дребезжаще-нежное:

— Прошенька-а…

Главный по общественному транспорту заметался у ограды. Чуть поодаль, к окрашенному известью забору примыкала котельная или что-то в этом роде, во всяком случае, низенькое, будто присевшее здание, дополняла кирпичная, небелёная, с рядом железных скоб труба, начинавшаяся от самой земли и терявшаяся где-то в золотой кроне вековой, перегнувшийся через ограду, липы.

— Про-ша…

Решительно поплевав на ладони, Прохор Филиппович приподнялся на цыпочки, ухватился за нижнее звено лестницы, тяжело подтянулся и перебирая руками и ногами по ржавчине скоб, быстро вскарабкался наверх. Здесь, на трубе, ГПОТ почувствовал себя в безопасности. Он переставил одну ногу на крепкий липовый сук и, вытянув шею, осторожно выглянул из-за широкой ветки. Собственно переулка Прохор Филиппович не увидел. То, что находилось прямо под ним, скрывала густая листва. Слева, обзор заслонял тёмный, накренившийся ствол. Зато справа и впереди глазам открывалась бесконечная, пляшущая череда крыш, над серой массой которых, временами, возвышались полинявшие купола церквей без крестов, колокольни, закопчённые трубы фабрики «Имени Коминтерна», чёртово колесо парка, окружённое громадой тополей, да одинокая каланча. Но главного по общественному транспорту мало занимала панорама родного города. Внизу, в нерешительности, поражённый внезапным исчезновением племянника, топтался Афанасий Матвеевич. Вот старик приблизился к забору, должно быть, желая заглянуть за него, неловко подпрыгнул, потом долго стоял в раздумье, кряхтя и бормоча что-то себе под нос. И тут случилось непоправимое. Пытаясь устроиться поудобнее, Прохор Филиппович зацепился за что-то, и его красивая блестящая калоша в мгновение ока снялась с ботинка, с мягким стуком, шлёпнувшись в переулок. Больше всего ГПОТа удивила наступившая тишина, длившаяся, впрочем, не долго. Скоро до него донёсся звук торопливо удалявшихся семенящих шагов, затем, снова всё стихло.

— Это товарищ Куропатка из депо, он у нас на митинге выступал, — кивнул на противоположную сторону улицы пионер, что казался взрослее, в новой рубахе и причёсанный. — Чего это он туда забрался?

Собеседник, устроившийся тут же на яблоне, тоже лет тринадцати-четырнадцати, тоже в галстуке, но одетый попроще, обритый наголо и с веснушками на лице, равнодушно посмотрел на прильнувшего к трубе ГПОТа:

— Следит, чтобы трамваи шли по расписанию. Ему с высоты всё видать. Мы вчера с Кокой нэпманские сады по улице «Марата» чистили. Тоже застукали…

— Кого?

— Люську со второго звена. Из двенадцатого дома выходила, от того буржуя.

— Он не буржуй, а мичман.

— Как будто мичман не может быть буржуем.

— Не может!

— Может!

— Не может… — который повыше, не утерпел и зарядил в шарообразную голову оппонента, как в бубен, крепкий и звонкий щелбан.

— Уй-я! Санька-дура-ак… - затянул мальчишка-бубен (вполголоса, чтобы не привлечь внимание владельцев сада). — Если не буржуй, зачем она галстук сняла?

Не получив ответа бритоголовый вытер пальцем нос и продолжал:

— Помаду ей подарил, для губ. Сам видал.

— Клянись!

— Честное пионерское слово!

— Наверное, Люськин родственник… — предположил Санька, но уже с сомнением в голосе.

— Ага, родственник! То мичман, то родственник… Говорят тебе, буржуй!

— Не буржуй.

— Буржуй.

— Не буржуй…

— Главный по общественному транспорту спустился с трубы. Дяди не было. Калоши тоже. На всякий случай, Прохор Филиппович, задрав подбородок, оглядел, нависающие над головой ветви. Калоши не оказалось и там, впрочем, он и без того, прекрасно помнил, характерный «резиновый» удар оземь.