Взъерошенная тощая ворона, слетев на забор, с интересом, время от времени хлопая сиреневатыми плёнками век, наблюдала, как товарищ ГПОТ, матюгаясь, оттирает измазанные мелом галифе. Прохора Филипповича переполнило жгучее чувство. Ему было жаль калош и, правда, недавно купленных; жаль перепачканного френча; досадно, что он — ответственный работник, руководитель, член партии между прочем, вынужден лазить, чёрт знает где, словно мальчишка…

— Вытаращилась, сволота облезлая! — приплясывая на одной ноге, раздосадованный, он стащил оставшуюся без пары обувку, с ненавистью пульнув её в любопытную птицу. Конечно, не попал. Ворона, проорав что-то обидное, отлетела подальше и сердито забарабанила клювом в доску ограды. Калоша исчезла по другую сторону забора. А главный по общественному транспорту продолжил, прерванный появлением родственника, путь. 

Говорить с Кондратом Пантелеевичем о любви, если конечно не подразумевалась любовь к партии, было как-то странно, да и не по возрасту. И Прохор Филиппович это отлично понимал. Тем более, говорить о любви Кулькова, псевдонаучная деятельность которого и явилась, по сути, причиной заболевания товарища Маёвкина, с последовавшим снятием старика с должности и водворением сюда, в городскую психиатрическую лечебницу. Но к кому ещё мог обратиться за советом ГПОТ? Как отмечалось выше, Кондрат Пантелеевич, бывший не так давно начальником Прохора Филипповича, пользовался у главного по общественному транспорту прежним авторитетом, наперекор превратностям судьбы. А вообще, определение «бывший», не взирая на пролетарское происхождение, прилипло к Маёвкину как-то сразу, возможно ещё при рождении. Во всяком случае, в ту пору, когда П. Ф. Куропатка числился его заместителем, Кондрат Пантелеевич уже именовался «бывшим Сормовцем» и «бывшим подпольщиком». Сейчас же, товарищ Маёвкин стал, вдобавок, «бывшим главным по общественному транспорту», «бывшим членом профсоюза», «бывшим ответственным квартиросъёмщиком», «бывшим пайщиком ЦРК»… Всего-то и осталось у бедного старика, что отпечатанный на шёлке партийный билет, да орден Красного Знамени, из боязни кражи, намертво прикрученный к шинели, отчего Кондрат Пантелеевич не снимал её, даже летом. Единственное послабление, каковое позволял себе идейный коммунист в жарко натопленном помещении, это — расстегнувшись, обмахиваться украдкой органом центрального комитета ВКПБ — газетой «Правда» (которую теперь приносили ему в «передачах», вместе с белым наливом, махоркой и баранками).

А довела Кондрата Пантелеевича до помешательства беззаветная вера в первичность материи и конечное торжество человеческого разума. Когда свояченица-Лидочка только познакомилась с Кульковым, Прохор Филиппович, ещё не предубеждённый против людей науки, внял настояниям супруги, пригласив инженера в депо продемонстрировать сотрудникам что-нибудь «эдакое», но обязательно атеистически

выверенное. Сказано — сделано. Прочитав лекцию о свойствах электромагнитных излучений, настолько мудрёную, что зал уважительно притих, воодушевлённый губошлёп перешёл к практической части.

— Наверное, каждому знаком, товарищи, обыкновенный солнечный зайчик?

Зрители, одобрительно заулыбались. Тем временем, лектор поймал зеркальцем светлячок, направив его на стеклянную призму, моментально окрасившею подставленный чистый лист бумаги бледной радугой.

— Здесь мы можем наблюдать слагаемые света, из чего видно, что никакого «того света», как вы наглядно убедились, товарищи, в природе не существует. Всё это, поповские враки, используемые реакционным духовенством для запугивания простого народа, — решительно резюмировал очкарик.

Аудитория взорвалась аплодисментами, а инженер, уже выудил из своего «докторского» саквояжика какие-то картинки, пригласив к столу добровольцев. Кондрат Пантелеевич, которому очень понравился и сам эксперимент с зайчиком, и то, как ловко молодой учёный разобрался с религиозным мракобесием, вызвался первым и сразу был определён Кульковым к дальтоникам.

— Дантони… чаво? — услыхав «заковыристое» словцо, Маёвкин поначалу стушевался, потёр рукавом орден на груди, затем припомнил, как в девятнадцатом заезжий комиссар, в пенсне и с бородкой, рассказывал что-то о французской революции. Только ведь хрен его, Дантона этого, знает, в каких отношениях тот состоял с учением Маркса. Может он и герой, а всё же — Антанта. И убеждённый большевик ответил уклончиво: — Ежели ВЦИК не возражает супротив дантонизьма… А мы, завсегда. За ради рабочего-то дела!

Когда же интеллигент-вредитель объяснил присутствующим, что сей термин означает, «бывший подпольщик», не дрогнувший бы и перед всей мировой контрой, во главе с Чемберленом, был попросту раздавлен. Осознание того, что он — член ВКПБ с одна тысяча девятьсот пятнадцатого года, до последнего времени живший по законам Военного коммунизма, мог по ошибке встать не под те знамёна, доконало старика. Пламенный борец за счастье трудового народа буквально тронулся рассудком. Не спасло даже вмешательство Полины Михайловны, неожиданно обнаружившей знакомства в самых высоких комсомольских сферах. То есть, очкарика-то, конечно, приструнили, но и товарища Маёвкина увезли прямо из депо в медицинское заведение, цвет которого, ни коим образом не мог вызвать у него тягостных воспоминаний.

— Что-то ты, Прохор, припозднился, — в голосе наставника прозвучал упрёк.

— Да тут, Кондрат Пантелеевич… — замялся ГПОТ. — Я на трубе котельной просидел. Такое, понимаешь, дело…

— На трубе, говоришь? — отставной начальник оживился, в глазах загорелись прежние геройские искорки. — На трубе, это хорошо. Но ты залез-то, как? По велению партии или сам, по зову сердца? Порывом, то есть…

— Можно сказать, порывом, — потупился Прохор Филиппович. — Дядя у меня, нэпман…

— Нэпман, это сурьёзно. Тут, брат, не только на трубу… Нэпман, тот же кровосос-эксплуататор и, вообще, чужный элемент.

— Будет тебе, Кондрат Пантелеевич, он конечно элемент, но не эксплуататор. Это ты хватил… Кого ему эксплуатировать?

— Не из кого жилы тянуть, потому не кровосос? Нашёл оправдание! А было б с кого? Возьми клопа. Тоже, кажись, обыкновенная насекомнатная зверь, но только ляжь с им в койку, и враз почуешь нэпманскую сущность. Мягкотелый ты сделался Прохор, расслабился, а враг не дремлет. Я-то знаю, что говорю. У меня самого, можно смело заявить, личная биография началась с трубы, разве что я на её за рабочее дело, за весь, простоки, угнетённый пролетариат влез, хотя в ту пору совсем пацанёнком был. Только на фабрику пришёл, гляжу, стачка, и мне, мальчонке, поручают до света, стало быть, на трубе заводской красный флаг водрузить, назло мировой буржуазии. Ну я полез, а покамест там, в потёмках, шабуршался, товарищи, значит, гудок дали к началу забастовки. А заводской-то гудок, понимать надо! Эттебе не трамвайный бубенчик. Подо мной как рявкнет, я думал, котёл взорвался, право-слово, ну и дрёпнулся, ясное дело, с самого громоотвода, башкой вниз. Но доверие стачкома оправдал. Так что, труба, Прохор, меня в люди вывела. В революцию.

Выслушивая в тысячный раз, наизусть знакомый, рассказ о бурном прошлом Маёвкина, ГПОТ всё не мог решить — как перейти к делу и с чего начать. Конечно, Прохор Филиппович осознавал приоритет общественного над личным, но старик расстроится, узнав о происшествии на линии. Подумает, что он — П. Ф. Куропатка не справился, завалил работу… Огорчать умалишённого ГПОТу не хотелось, и, пересилив себя, он начал с личного, обстоятельно, по пунктам изложив факты. Однако, ни поведение ренегата-изобретателя, переметнувшегося к дочери звездочёта, ни полный жалости рассказ о слезах свояченицы-Лидочки, против ожидания, не тронули сердца идейного большевика.