— Любовь, знаешь… — Маёвкин обречённо махнул рукой. — Как сбившаяся портянка. Замучит, и никакой Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов с ей не сладит.

— Так-то оно так, Кондрат Пантелеевич, только Эврике этой, — ГПОТ оглянулся и придвинувшись, зашептал в, заросшее седыми волосами, ухо бывшего Сормовца, — семьдесят пятый год.

— Семьдесят пятый? И-и, Прохор, удивил! Ты гляди не на возраст. В бабе не ето главное. Ты в главное гляди. А семьдесят пять годков… — Маёвкин мечтательно зажмурился, в свою очередь переходя на пониженные тона. — Тут нянька, Алевтина, тож посчитай около того, очень-очень… Я завсегда… Да-а. И кипятку в любой час. Кушайте, говорит, Кондрат Пантелеевич. Очень-очень! Ты, Прохор, в главное гляди.

— Я и смотрю. Она эсерка!

— Брось! — старик даже подскочил на скамейке. — Да твой инженер сумасшедший, право-слово!

— Я и подумал, может он здесь? У тебя… — ГПОТ тоскливо посмотрел по сторонам. На, усыпанных жёлтыми листьями аллеях, в одиночестве или в сопровождении санитаров, прохаживались душевнобольные.

— Нет, — проследив взгляд Прохора Филипповича, покачал головой Маёвкин. — Буйных до прогулки не допущают. А кромя того, с прошлой шестидневки контингент не пополнялся. Так что он, покамест, на вольных хлебах. Ну-да, ничего, раз дома не ночует, стало быть он у бабы етой, у польки. Только ты на ихную явку не суйся. А-то, знаешь… Снаружи поспрашивай «Не залетал ли, граждане, к кому попугай, заграничной породы? Потерялся мол», да сам наблюдай. И главное, не паникуй. Спервоначалу надлежит всё вызнать, а опосля пужаться. Или уж лучше обожди, пока сюда привезут. Здесь и возьмёшь его тёпленького.

«Кондрат Пантелеевич, прав. Что я, как интеллигент какой-нибудь паршивый, нюни распустил. Вперёд выясни на счёт гадёныша-изобретателя, да на счёт трамвая, а уж потом…», что именно потом, ГПОТ не знал, но решив — то, что потом, потом же и станет видно, простился со стариком.

— Ишь, нагнал туману, эсерку приплёл… — вздохнул, глядя вслед бывшему подчинённому, Маёвкин. — А про борделю в вагоне ни полслова. Значит, всё как есть правда, завалил-таки работу! Эх, Прохор-Прохор…

И он ещё долго размышлял о том, что в былые годы на трубы взбирались из высоких идеалов, а уж коли человек сошёл с прямого пути, жди неприятностей — примета верная.

Приметы, приметы… Дело за полночь, а муж как в воду канул. Ох чуяло сердце Марии Семёновны, недаром с субботы снилась дребедень. Женщина вздохнула и, стараясь не глядеть на ходики, прошла к окну. В темноте, посреди двора, под сплошной громадой тополя белела гипсовая пионерка с горном, на высоком пьедестале, откровенно громоздком, для хрупкой девочки-подростка.

Первоначально постамент предназначался крестьянке. Бабе-доярке, тоже гипсовой, но грудастой и с ведром. Из-за ведра-то и разгорелся сыр-бор. Безусловно, неурядицы приключаются со всяким, однако обитатели дома (в основном женская их составляющая, надо отдать ей должное), как-то, вдруг, заметили связь. Порежут ли у какой жилички сумочку в толкучке, или сама, к примеру, «посеет» заборную книжку рабочей кооперации, как ни крути — по всему получалось, что потерпевшая сторона, незадолго перед этим, проходила мимо пустого подойника. В ведро накидали всякой дряни, и дело тем бы и кончилось, но на защиту произведения искусства встал управдом, товарищ Бычук, которого, под лозунгом борьбы с пережитками прошлого, поддержали местные комсомольцы. Организовали субботник, статую очистили, домком выделил дворнику Гавриле шесть фунтов свинцовых белил, и засверкала бы доярка, как новенькая. Но краска, таинственным образом, исчезла вместе с Гаврилой. Дворник, впрочем, вскоре объявился, правда один и пьяный. Запершись в первом парадном, у инвалида Девкина, он орал, терзая гармошку, «Интернационал», а затем, развинтив батарею парового отопления, залил, из революционного протеста, два нижних этажа с полуподвалом. Управдом Бычук был хохол, поэтому обиделся и даже грозил взыскать с Гаврилы за белила и ремонт, но плюнул, а гипсовой бабе в ту же ночь отбили подойник вместе с руками. Так она и стояла, на манер Венеры Милосской, пока прошлой весной её не заменили юной пионеркой, к великой радости Марии Семёновны.

И вот из-за этого-то изваяния высунул усы неизвестный. Высунул, увидел женский силуэт в единственном освещённом окне второго этажа и юркнул обратно в тень. Подобное поведение могло бы показаться странным, и окажись дворник на посту, он неприминул бы засвистеть. Но Гаврила в тот момент оглашал стены своей коморки храпом, лившимся наружу вместе с густым духом «рыковки». Да и неизвестный, при ближайшем рассмотрении, оказался вовсе не злоумышленником, а товарищем ГПОТом (просто мы его не сразу узнали, поскольку Прохор Филиппович был без калош, в рваных галифе, и вообще, вид имел весьма растерзанный, и ответственному руководителю — не свойственный). Выждав, когда супруга пройдёт вглубь комнаты, он преодолел на цыпочках несколько саженей, отделявших его от подъезда, и скрылся за дверью.

Любопытный, не задумываясь, последовал бы за ним, но не будем торопиться. Лучше посмотрим, что происходило тремя часами ранее, на другом конце города, у безликого одноэтажного здания, пользовавшегося на удивление громкой, но не самой доброй славой в околотке, да и не только.

Смеркалось. Неотвратимо близился час, когда, по всем расчётам, инженеру надлежало посетить старушку, но не очкарик, а некто представительный, средних лет, во френче и с газетой (передовицей он старательно отгораживался от редких пешеходов), показался в запущенном сквере городского семейного общежития.

Главный по общественному транспорту (а это был именно ГПОТ) неслышно прошёл от крыльца до кружевных чугунных ворот, туда и обратно, раз, другой, третий… Согласный с Маёвкиным, Прохор Филиппович, конечно, не собирался лезть на карниз, заглядывая в просветы занавесок. Опасаясь скорее не эсеров, а неженатых жильцов, он справедливо рассудил, что если для форточника-переростка получить по «кумполу» горшком герани, было делом обыденным (и, пожалуй, в воспитательных целях полезным), то для человека облечённого доверием партии, подобный инцидент явился бы вопиющим нарушением всех мыслимых норм.

Как на грех, припозднившиеся холостяки продолжали прибывать. Многие — подвыпивши, некоторые даже сильно, случались, правда, и трезвые, но все, неизменно крепкие, и Кулькова среди них не было. За полтора часа Прохор Филиппович насчитал пятерых. Ещё двое: скуластый, с длинной физиономией верзила и, тоже, плотный, но маленький — подкатили на драндулете. Коротышка поотстал и, заметив читающего незнакомца, громко окликнул приятеля:

— Слышь, Конявый, а чё в такую пору можно в газете разобрать?

— «Чё-чё»? — передразнил дылда, останавливаясь.

— Ничё.

— Ну, и я про то… — мелкий подступил ближе, нагло, снизу вверх, оглядев ГПОТа. — Эй! Ты, случаем, не шпиён, товарищ? Чё-та наружность твоя, шибко подозрительна.

— Какой шпион! Не видишь, у меня этот улетел…

— Прохор Филиппович попытался сходу припомнить название. — Страус. Выпорхнул, сволочь, из рук. Жена в слёзы…

— А чё сразу нас не позвал? Нешто «Правдой», птиц ловят?

— С ей, тока в сортир… — объяснил длинный.

— Сейчас на ветке не то что страуса, Конявого, — коротышка указал пальцем на друга, — не углядишь. Жди теперича, пока-а запоёт.

— Да, запоёт. Может его давно кошка слопала, — снова встрял верзила. — Лучше так, вона видал, в переулке, зверинец, сорок копеек вход? В ём твоих страусов, гибель. Обделаем чин-чинарём, баба твоя и не отличит. Но вперёд уговор…

Он замолчал, соображая, сколько можно содрать за страуса и тут, с аллеи, донеслось легкое постукивание каблучков. Компания отступила в тень, а мимо, кутаясь в накинутую на плечи горжетку, проскользнула… Полина Михайловна! Да, она. Ошибка исключалась, в осеннем воздухе разлился сладкий аромат «Персидской сирени» (главный лично презентовал ей флакон, по… по какому-то случаю). Секретарша шмыгнула в очерченный лампой, светлый круг у порога и стала ждать. Но, кого? Прохор Филиппович закусил ус.