Разумеется, последователи Савонаролы заявили, что в этом чувствуется рука Божья. Остальные из нас совсем приуныли и боялись разговаривать.

А я терзалась горечью. Горечью, потому как понимала, что нам никогда не узнать всей правды о случившемся, и все благодаря моему мужу и семейству Пацци. Днем я держала на руках ребенка, а ночью не выпускала из рук кинжала.

Вторжение Медичи сорвалось, поэтому я ожидала, что Франческо будет в добром расположении духа, более того, я боялась злорадства с его стороны. Но на следующий вечер, за ужином, он был явно чем-то озабочен и вообще ни словом не обмолвился о неудавшейся попытке Пьеро подойти к городу.

— Я слышал, — произнес мой отец, ничем не выдавая своих чувств, — что вновь избранная синьория состоит из одних «беснующихся». Должно быть, фра Джироламо бесконечно огорчен.

Франческо не поднял на него глаз, но пробормотал:

— Вы лучше осведомлены, чем я. — Затем он стряхнул с себя молчаливость и заговорил чуть громче: — Это все равно. Синьория вечно дает крен то в ту, то в другую сторону. Два месяца потерпим «беснующихся», а потом, кто знает, следующие избранники могут оказаться сплошь одними «плаксами». Как бы там ни было, синьория не сможет породить слишком большие беды. Недавно нам удалось создать Коллегию восьми благодаря последним событиям.

Я уставилась себе в тарелку. Я поняла, что он имел в виду Пьеро. Вероятно, он не произнес вслух имени моего деверя, боясь меня оскорбить.

— Восьми, говорите? — как ни в чем не бывало, поинтересовался отец.

— Да, восемь человек избраны, чтобы поддерживать в городе порядок и не допустить новых угроз. Особенно внимательно они станут приглядывать за Бернардо дель Неро и его партией «серых». И примут самые строгие меры, чтобы прекратить всяческую шпионскую деятельность. Любое письмо во Флоренцию или из Флоренции будет перехвачено и прочитано. Мы перекроем все доступные пути сторонникам Медичи.

Я занялась лежащим передо мной куском жареной зайчатины. Зерно по-прежнему стоило дорого, и Агриппина, оставшаяся на всю жизнь хромой после того ужасного дня на площади дель Грано, почти полностью полагалась только на местных охотников, которые помогали пополнять наши припасы. Я отделила мясо от костей, но не съела ни крошки.

— А что по этому поводу говорит фра Джироламо? — поинтересовался отец.

Меня удивил его вопрос. Он ежедневно посещал проповеди монаха, иногда задерживался в церкви, чтобы переговорить с ним. Ему ли этого не знать.

Франческо ответил очень сдержанно:

— Вообще-то это было его предложение.

Ужин мы закончили в молчании. На лице Франческо ни разу не появилась его обычная вежливая улыбка.

Той же ночью я, оставив Дзалумму, отправилась в кабинет Франческо. Меня радовал тот факт, что муж ни разу больше не наведался в мою спальню после той единственной попытки еще раз сделать меня матерью. Видимо, не смог преодолеть отвращение к дозволенной близости.

Стояла поздняя весна, погода была приятная; из раскрытых окон доносился аромат роз. Тем не менее, я не могла наслаждаться красотой ночи. На меня навевала бессонницу мысль, что, быть может, Пьеро никогда не удастся захватить Флоренцию, что я состарюсь и умру рядом с Франческо в городе, которым правит безумец.

Я вошла в кабинет мужа, почти полностью погруженный во мрак: слабый свет лампы из соседней комнаты не мог рассеять тьму. Я быстро открыла стол, ожидая, что ничего там не обнаружу и сразу вернусь к себе. Но в ящике оказалось письмо, которого я еще не видела, со сломанной печатью. Я нахмурилась. Лучше бы мне ничего не находить. У меня было не то настроение, чтобы обсуждать с Салаи неудачу Пьеро.

Но пришлось взять письмо и, прокравшись в спальню к мужу — ведь в кабинете не горел огонь, — поднести листок к лампе.

«Видимо, наш пророк по-прежнему яростно клеймит Рим со своей кафедры. Его святейшество недоволен, и я пока ничем не могу его успокоить. Вся наша операция под угрозой! И кого тогда мне обвинять, если случится чудовищный провал? Я ведь хотел, чтобы пророк отпустил вожжи только по отношению к Медичи — как Вы могли так неверно меня понять? Вы знаете, я многие годы добивался внимания Папы, его доверия… И теперь Вы готовы увидеть, что все мои усилия пошли насмарку? Или, быть может, мне усомниться в Вас и перепоручить это дело Антонио? Если он действительно пользуется доверием пророка, то, должно быть, имеет значительное влияние. Уговорите его прибегнуть к своей силе убеждения. Если он подведет — из-за того, что пророк больше не доверяет ему, или из-за того, что он потерял свою решимость, — тогда предоставляю Вам решить, избавиться ли нам от его услуг окончательно или лучше прибегнуть к его дочери и внуку. Я готов подчиниться Вашему решению в этом вопросе, так как Вас врядли можно считать незаинтересованным лицом. Если Антонио дрогнет, вновь положитесь, как сделали это в далеком прошлом, на Доменико, который доказал, что способен выполнить любое необходимое дело.

Если Папа Александр пойдет против монаха, нам ничего не останется, как прибегнуть к крайним мерам. Возможно, примером для народа послужат «серые» во главе с Бернардо делъ Неро».

— Антонио, — прошептала я и, пошатнувшись, ухватилась за край ночного столика. Я не могла оторвать глаз от письма, вновь и вновь его перечитывала.

Я ведь действительно думала, что Франческо женился на мне из-за моей красоты.

«Если Антонио дрогнет, вновь положитесь, как сделали это в далеком прошлом, на Доменико…»

Я вспомнила об отце, больном и несчастном. Я вспомнила ту ужасную минуту в ризнице Сан-Марко, когда фра Доменико стоял над телом моей матери. Когда, поймав взгляд отца, он показал на меня глазами.

Угроза.

И отец опустился на колени. Проглотил свою ярость и опустился на колени.

Я вспомнила, как позже он умолял меня поехать с ним в церковь, чтобы послушать проповедь Савонаролы. Когда я отказалась, он заплакал. Точно так он плакал в день моей свадьбы с Джулиано и все твердил, что не способен защитить меня.

Я вспомнила прохладную дружбу отца с Пико после смерти мамы. Я подумала о смерти Пико и о теперешней невеселой дружбе отца с моим мужем.

«…лучше прибегнуть к его дочери и внуку…»

Слез у меня не осталось. Я была чересчур напугана и оскорблена.

С трудом, переводя дыхание, я заучивала наизусть каждое слово, впечатывала его в свою память. Потом вернулась в кабинет мужа, спрятала письмо в стол и заперла ящик. Когда я потихоньку поднялась к себе в спальню, то первым делом отыскала нож и заткнула за пояс. Вооружившись, я ушла в детскую. Маттео спокойно спал в колыбельке. Я не стала будить сына, а уселась на пол рядом с ним и просидела так до тех пор, пока не вернулся Франческо. Я продолжала сидеть, слушая, как дом вновь затихает. А потом увидела, что взошло солнце.

Тем же ранним утром я отослала Дзалумму пешком в лавку к моему отцу сказать, что я хочу повидать его наедине. Она вернулась меньше чем через два часа и передала, что отец плохо себя чувствует, поэтому сразу пойдет домой и надеется, что я навещу его там.

Дело, разумеется, было вовсе не в его плохом самочувствии. По дороге в отцовский дом, когда Дзалумма сидела напротив меня в карете, держа на коленях Маттео, и смотрела на меня немигающим взглядом, я, в конце концов, не выдержала и сказала:

— Мой отец тоже в этом участвует.

Избегать правды дальше было бессмысленно. Я ведь уже сообщила ей содержание первого письма, обнаруженного в кабинете Франческо. Дзалумма знала, что мой муж связан с Савонаролой, знала и о его причастности к смерти Пико. Этим утром она нашла меня спящей возле колыбельки Маттео и сразу все поняла. После того как я послала ее поговорить с Антонио, она ждала от меня объяснений. Мои слова, видимо, ее ничуть не удивили.

— Вместе с Франческо? — Я кивнула.

Лицо у нее стало каменным.

— Тогда зачем ты едешь к нему? — В ее голосе ясно слышалось недоверие.