Сандро хитро взглянул на эскиз Леонардо.

— Вот, значит, как. Пытаешься украсть у меня работу, понятно.

Он имел в виду недавно выполненную фреску на фасаде здания близ Дворца синьории, частично открывшуюся взору теперь, когда толпа начала редеть. В те ужасные дни, что последовали за смертью Джулиано, он получил заказ от Лоренцо изобразить каждого казненного заговорщика Пацци, когда те будут болтаться на веревке. Выполненные в натуральную величину изображения должным образом внушали ужас, как и было, задумано. Там был Франческо де Пацци, совершенно обнаженный, с запекшейся раной на бедре; был там и Сальвиати в сутане архиепископа. Оба мертвеца были изображены лицом к зрителям — эффектное, но не совсем точное воспроизведение действительности. Как и Боттичелли, Леонардо находился на площади Синьории в тот момент, когда Франческо, вытащенного из постели, выбросили из верхнего окна дворца и повесили на самом здании для всеобщего обозрения. Секундой спустя за ним последовал Сальвиати, который в последнее мгновение успел повернуться к сообщнику-заговорщику и — то ли от сильнейшего непроизвольного спазма, то ли в приступе ярости — впился зубами в плечо Франческо де Пацци. Это было дикое зрелище и столь неприятное, что даже Леонардо, поддавшись эмоциям, не занес его в свой альбом. Изображения остальных казненных, включая мессера Якопо, были частично завершены, но одного убийцы не хватало: Барончелли. Вероятно, в это утро Боттичелли тоже делал эскизы, намереваясь закончить фреску. Но при виде наброска Леонардо он пожал плечами.

— Неважно, — произнес он небрежно. — Если я настолько богат, что одеваюсь как приор, то, безусловно, могу позволить такому бедняку, как ты, завершить работу. Мне предстоят более важные дела.

Леонардо, одетый в тунику до колен, сшитую из дешевого потертого льна, и плащ из тускло-серой шерсти, сунул набросок под мышку и отвесил преувеличенный поклон, изображая благодарность.

— Вы слишком добры, господин. — Он выпрямился. — Ладно, иди. Ты наемный мазила, а я истинный творец, и мне предстоит многое завершить, прежде чем начнутся дожди.

Они расстались с Сандро, обменявшись улыбками и кратким объятием, и Леонардо сразу вновь обратился к изучению толпы. Он всегда был рад встрече с Сандро, но вынужденный перерыв его раздражал. Слишком многое поставлено на кон. Он задумчиво сунул руку в кошелек на поясе и принялся вертеть в пальцах золотой медальон размером с большой флорин. На одной стороне рельефно выступали слова «Всеобщая скорбь». Ниже был изображен Барончелли, занесший над головой длинный нож, в то время как Джулиано удивленно взирал на лезвие. Из-за спины Барончелли выглядывал Франческо де Пацци, держа наготове кинжал. Леонардо создал эскиз, максимально достоверно передав происшедшее и допустив ради зрителей одну-единственную неточность: Джулиано был повернут лицом к Барончелли. Верроккио затем отлил медальон по рисунку Леонардо.

Через два дня после убийства Леонардо отправил записку к Лоренцо де Медичи.

«Мой господин Лоренцо, мне нужно поговорить с Вами с глазу на глаз об одном чрезвычайно важном деле».

Ответа не последовало: Лоренцо, сокрушенный горем, укрылся во дворце Медичи, который превратился в крепость, окруженную десятками вооруженных людей. Визитеров он не принимал, письма с просьбами высказать мнение или оказать благодеяние копились горой, оставаясь без ответа.

Прождав неделю, Леонардо занял золотой флорин и отправился к дверям оплота Медичи. Он подкупил одного из стражей, чтобы тот немедленно доставил второе послание, а сам остался в лоджии в ожидании ответа, наблюдая, как по булыжной мостовой барабанит дождь.

«Мой господин, я пришел не с деловым визитом и благодеяний никаких не ищу. У меня есть важные сведения о смерти Вашего брата, предназначенные только для Ваших ушей».

Несколько минут спустя его пропустили во дворец, предварительно тщательно проверив, нет ли у него с собой оружия, — смехотворная мера предосторожности, ведь он отродясь не держал никакого оружия в руках и понятия не имел, как с ним обращаться.

Лоренцо принял его в своем кабинете — бледный и безжизненный, с забинтованной шеей, одетый в черное, он сидел, окруженный поразительной красоты произведениями искусства. Он взглянул на Леонардо глазами, затуманенными виной и горем, — однако в них все же проглядывал интерес к тому, что предстояло услышать.

Утром 26 апреля Леонардо находился в нескольких шагах от алтаря собора Санта-Мария дель Фьоре. У него накопились вопросы к Лоренцо относительно совместного заказа, полученного им и его бывшим учителем Андреа Верроккио на создание скульптурного бюста Джулиано. Леонардо надеялся перехватить старшего брата Медичи после службы. Художник посещал мессу, только если у него было какое-то дело. Мир природы он считал гораздо более вдохновляющим, чем рукотворный собор. Он был в очень хороших отношениях с Медичи и в последние несколько лет месяцами жил в доме Лоренцо в качестве одного из многочисленных семейных художников.

К удивлению Леонардо, в то утро в собор пришел и Джулиано. Он опоздал к началу службы и, когда, наконец, явился в сопровождении Франческо де Пацци и его работника, выглядел несколько встрепанным.

Леонардо находил и мужчин, и женщин в равной степени прекрасными, в равной степени достойными его любви, но для себя он выбрал жизнь, не освещенную любовью. Художник не мог позволить буре страстей прерывать его работу. Он тщательно избегал женщин, ведь жена и дети сделали бы невозможным изучение искусства, окружающего мира и его обитателей. Он не хотел стать тем, во что превратился его учитель Верроккио: мастер растрачивал свой талант, брался за любую работу, будь то создание масок для карнавала или золочение женских туфелек, — лишь бы накормить голодную семью. Верроккио никогда не хватало времени на эксперимент, наблюдение, самосовершенствование.

Впервые обо всем этом ему рассказал Антонио, приходившийся Леонардо дедушкой. Антонио глубоко любил своего внука, игнорируя тот факт, что он был незаконным отпрыском служанки. Когда Леонардо подрос, только дед подметил в нем талант и подарил внуку чистый альбом и уголек для рисования. Как-то раз семилетний Леонардо сидел на холодной траве, держа в руках серебряное перо и дощечку, — он изучал, как ветер теребит листья в оливковом саду. Антонио — энергичный старик, вечно находивший себе дело, несмотря на преклонный возраст, — остановился возле мальчика и взглянул вместе с ним на блестящие листочки.

Неожиданно, под влиянием минуты, он произнес: — Не обращай внимания на традицию, мой мальчик. Ты в два раза талантливее меня, конечно, но и я когда-то хорошо рисовал и стремился, подобно тебе, разобраться, как все устроено в этом мире. Но я послушался отца. Прежде чем оказаться на ферме, я поступил к нему в ученики в контору нотариуса. Вот кто мы есть — семейство нотариусов. Один породил меня, а я породил другого — твоего отца. Ну и что мы дали миру? Контракты, векселя, заверенные подписи на документах, которые неминуемо обратятся в прах.

Но я не сразу отказался от мечты. Даже изучая профессию нотариуса, я потихоньку рисовал. Наблюдал птиц, движение воды в реках, мне было любопытно, как все устроено. Но потом я встретил твою бабушку Лючию и влюбился. Худшего не могло случиться, ведь я забросил искусство, науку и женился. Потом пошли дети, и уже не было времени разглядывать деревья. Лючия как-то нашла мои наброски и швырнула их в огонь.

Но Бог подарил нам тебя, с твоим поразительным умом, глазами и руками. И твой долг не растерять все это. Обещай, что не повторишь мою ошибку. Обещай мне, что никогда не позволишь сердцу возобладать над разумом.

Юный Леонардо пообещал.

Но когда он попал в милость к Медичи, вошел в круг этого семейства, его потянуло, и физически и духовно, к младшему брату Лоренцо. Джулиано был безгранично прекрасен, и не столько из-за благородной внешности — Леонардо, гораздо более миловидный, часто слышал от друзей в свой адрес эпитет «красавец», — а скорее из-за чистой добродетели его души.