— Там же никого не было, — воскликнул он. Видение исчезло так же внезапно, как возникло.

— И быть не могло, — добавил Конан, пытаясь убедить в этом не то Конгура, совершенно ополоумевшего от ужаса, не то самого себя. — Не смотри туда!

На черном от гари лице юноши светились только белки безумных глаз, зубы выбивали настоящую дробь, и казалось, он вот-вот снова потеряет сознание. Но у Конана не было ни желания, ни времени с ним возиться, зато требовалось немедленно выяснить главное.

— Скажи, когда ты нарисовал его? Отвечай мне, — крикнул киммериец, заметив, что парень словно не понимает вопроса, — отвечай, или я тебе шею сверну!

— Я-а… — давясь словами, проговорил Контур, — седьмицы две назад начал…

— Седьмицы две назад?! Ты издеваешься? Как это возможно, если ты его тогда и в глаза не видел?!

— Как не видел, если мы несколько зим знакомы? Я же тебе говорил. Ты сам издеваешься!

— Несколько зим ты знаком с Райбером, парень, так? Путаешься прикинуться дураком? Не выйдет!

Конан пришел в такое бешенство, что уже плохо соображал, что делает. Он ударил Конгура в лицо, и то ли не рассчитал своих сил, то ли юноша был слишком худым и легким, но тот отлетел, перекатившись по земле локтя на два, а потом одним прыжком вскочил на ноги, сжимая в руке тлеющую головню, и… сам двинулся на киммерийца! Это было удивительно вдвойне. Куда только по девался робкий, неловкий мальчишка — сейчас ярость и обида сделали Конгура настоящим зверем, готовим дорого продать свою жизнь; к тому же, в этот миг он был до такой степени похож на своего отца, каким тот был двадцать зим назад, когда дал достойный отпор Дауру, что Конану на мгновение показалось, будто время повернуло вспять. Все повторялось почти в точности! Только сейчас на месте Даура оказался он сам.

— Нет, Конгур, — крикнул Конан. — Все! Я был не прав! Брось эту штуку, Просто брось ее на землю!

Несколько бесконечных мгновений юноша не двигался с места и ничего не предпринимал, а потом все-таки отшвырнул головню. Конан облегченно, шумно выдохнул, пытаясь улыбнуться, что обычно у него не очень-то получалось. Но Конгур, кажется, понял, что буря прошла, и расслабился.

— Пойдем домой, — спокойно сказал он, — все равно здесь больше нечего делать.

— Это точно, — согласился киммериец. — Ты мне только все-таки скажи еще раз, кого ты рисовал?

— Аттайю, кого же еще?

— Ты уверен? — переспросил Конан, чувствуя себя так, словно тонет в вязком болоте и не может выбраться. — Уверен, что это был именно он?

Ибо сам варвар видел на портрете — за миг до того, как холст вспыхнул у него в руках — вовсе не старика, а ребенка. Причем того, которого он прекрасно знал. Это было лицо Райбера.

— Конечно. — Конгур нервно усмехнулся. — Я же не сумасшедший.

— Так ведь и я тоже, — проворчал Конан. — Но вот хоть убей меня, там был изображен Райбер!

— Знаешь что, — отозвался Конгур, — в это я поверить не могу по той простой причине, что Райбера никто бы не успел написать за то время, которое он здесь вместе с тобой. Может, тебе самому показалось. Ты держал холст в руках всего пару секунд…

— И за это время я бы не успел отличить ребенка от старика? — возмутился Конан — Я что, по-твоему, слепой?

— Иногда бывает, что какие-то вещи действительно просто кажутся, — настойчиво повторил Конгур. — Когда я был маленьким, мой отец тоже рисовал для меня и Джахель такие забавные картинки… так вот, изображения на них менялись. Понятно, это было просто игрой воображения, но мы эту игру любили.

— Тариэль что-то рисовал? — удивился Конан.

— Да, я от него поначалу и научился. Но я это к чему…

— Ладно, я понял. Ясное дело, картинки шевелиться не могут, — сказал варвар, — но тут дело другое. Все-таки Аттайя колдун. И он мог что-то такое сделать со своим портретом… изменить его, чтобы…

— Но ведь я принос холст, когда Аттайя уже был мертв! — напомнил Конгур. — Он его даже не увидел!

Конан не нашелся, что на это возразить. Все его рассуждения приводили в полнейший тупик, вовсе не желая соответствовать здравому смыслу.

Возвратившись, наконец, домой, Конгур постарался незаметно проскользнуть к себе, чтобы смыть с лица копоть и переодеться, не привлекая внимания матери во избежание расспросов, и преуспел в этом, а вот Конану повезло меньше — не успев расстаться с Конгуром, он лицом к лицу столкнулся с Тариэлем.

— Где тебя носит? — спросил того. — И почему ты в таком виде? Ты вроде собирался составить мне компанию в Нумалии!

— Да, вот, дом тут один загорелся, — неопределенно отозвался варвар, — я и сунулся, думал, может, смогу чем-то помочь, А насчет Нумалии, ты что, прямо сейчас намерен туда отправиться?

— Нет, но пытаюсь выяснить, с чем там придется столкнуться, а тебя, похоже, это не волнует.

— По мне, лучше всего разбираться на месте, — объяснил Конан. — Вот когда мы туда придем, увидим все, что нужно.

— Напрасно ты так беспечен. В Нумалии существуют несколько орденов, члены которых вполне могут приносить человеческие жертвы, и совершенно неизвестно, кто из них расправился с Хэмом! — возбужденно произнес Тариэль. — Маги часто практикуют всяческие зверства. Демоны, которым они служат, требуют крови. И еще, ходят упорные слухи, что есть там некое "братство Воплощения", немногочисленное, но очень опасное, и поклоняются эти "братья" не то какому-то змею, не то гигантскому червю, а этот урод обожает питаться…

— Человечиной? — сообразил Конан.

— Вот именно, — подтвердил Тариэль. — Правда, последние сведения о них появлялись зим сто назад, а потом вроде бы все затихло, но проверить не мешает. Как тебе это нравится?

— Никак, — отрезал варвар. — Слушай, я устал. Давай попозже все это обсудим, а?

…Откровенно говоря, Конан сомневался насчет того, следует ему идти с Тариэлем или остаться в Бельверусе. Киммерийцу было совершенно несвойственно бросать незавершенным начатое дело, чтобы приняться за нечто иное. А в Бельверусе он нашел пока одни только тайны, громоздящиеся одна на другую. Тем не менее, ему настойчиво казалось, что часть ответов он получит совсем не здесь Конан не доверял богам, зато верил в судьбу, в том смысле, что в жизни бывает не так уж много случайностей: все происходящее определенным образом взаимосвязано. Чтобы покончить со своими бесплодными метаниями, варвар избрал простой способ, разрешив внутренний спор при помощи подброшенной монеты: он загадал, что, если она упадет вверх орлом, значит, боги желают его похода в Нумалию… так оно и вышло. Он предполагал благополучно возвратиться не позднее, чем через пару-тройку седмиц, и покинул Бельверус, оставив Райбера на попечение Дары.

Верно говорят, у любящего не два, а тысяча глаз, и все миры открыты ему, и весь смысл бытия — как на ладони. Гаал мог сказать это о себе с полным правом, ибо как никто знал, что такое любовь и бесконечная преданность.

Сердце Гаала навеки принадлежало Повелителю — так он называл Вундворма. Это существо, при виде которого ни в одном ином сердце не возникло бы никаких иных чувств, кроме безмерного, леденящего кровь ужаса и предельного отвращения, было для Гаала смыслом жизни. Он мог любоваться Вундвормом часами, забыв обо всем на свете, о еде, сне и себе самом.

Когда черное тело гадины обвивало тугими холодными кольцами его собственное, стискивая, точно стальными обручами, заставляя ребра хрустеть и почти не давая дышать, глаза Гаала наполнялись слезами восторга и счастья. Он не боялся испустить дух в этих объятиях, и пожелай Вундворм покончить с ним, охотно принял бы смерть. Но хватка ослаблялась. Морда чудовища вплотную приближалась к залитому потом лицу Гаала, и жуткие желтые глаза с поперечно расположенными узкими черными зрачками изучающе глядели в его, человеческие, расширенные и совсем темные от неописуемого волнения. Кошачья голова, покрытая не чешуей, а короткой блестящей шерстью, медленно покачивалась из стороны в сторону, завораживая, гипнотизируя. Узкий длинный, раздвоенный, как у змеи, язык Вундворма выскальзывал из страшной, полной острых белых зубов, алой пасти, короткими влажными касаниями заставляя Гаала трепетать. Утробный мурлыкающий звук, глухое ворчание, вырывавшееся из самой глубины существа гадины, сливался с хриплыми блаженными стонами человека. Это было больше, чем соитие. В такие минуты Гаал не знал, где он и кто, не ощущал себя ни мужчиной, ни женщиной, он становился частью Повелителя, создания, единственного и неповторимого в своем роде, и был готов принять от него все, что угодно.