Всё в Ринальде было Конану по душе, он понимал его, точно собственного брата-близнеца, и успел, в своем роде, полюбить, хотя киммериец ни для кого полностью не раскрывал душу, зная, насколько это может быть опасно, и всегда выдерживал ощутимую дистанцию. Исключением являлась только Зенобия, его королева, которой он доверял безгранично.

В первые дни пути Конан так гнал лошадей, что его немногочисленные спутники только восхищенно переглядывались: король, казалось, не ведал, что такое усталость! Он засветло покидал простой походный шатер, с наслаждением вдыхая наполненный туманной сыростью воздух своей недолгой свободы, и чувствовалось, что такая жизнь ему привычнее и ближе, нежели в покоях дворца.

Остановки в пути если и были, то в основном возле придорожных таверн, которые Конан отнюдь не брезговал посещать, откровенно смеясь нал их сбивающимися с ног хозяевами, никак не ожидавшими визита такой высокопоставленной особы — Конан запретил предупреждать о своем приближении заранее, не посылая впереди себя никаких гонцов и глашатаев, и сваливался, как

снег на голову. Бывали забавные ситуации, когда те же самые хозяева и завсегдатаи этих таверн не сразу верили, что пред ними — сам король, принимая его за проезжего богатого рыцаря, не более, а поняв свою ошибку, едва не лишались чувств.

Конан всегда был не прочь пропустить кварту-другую эля или хорошего пива, и его спутники охотно к нему присоединялись, за исключением, пожалуй, Ринальда, который почти всё время пребывал в глубокой задумчивости и отказывался от любых излишеств. Он нес служ6у, и всё. Проверял выставляемые ночами посты, по нескольку раз обходя маленький лагерь, днем же почти не слезал с седла, следуя за королем на одном и том же расстоянии. А если тому приходила мысль остановиться и войти внутрь очередной таверны, предпочитал оставаться снаружи. В конце концов, Конан обратил внимание на таковые его особенности и, подозвав, спросил:

— Что, лэрд, ты никогда не считаешь возможным слегка развеяться? Или, может, осуждаешь меня за то, что я немного отпустил поводья и решил пожить в свое удовольствие?

— Отчего же, — возразил Ринальд, — просто нет настроения.

— Почему, позволь спросить?

— Я непременно должен отвечать, или всё-таки то, что происходит в душе у человека может оставаться его личным делом? — осведомился Ринальд.

— Ну, чужая душа, не зря говорят, вообще потемки, — заметил Конан, — и твоя не исключение. Я и сам не терплю, когда кто-то пытается влезть в мою, так что могу тебя понять. И всё же давай-ка, выпей со мной! Тебе это не повредит, а то до того смурной, что глядеть тошно. Может, из-за того, что я велел твоему другу остаться в Тарантии? Так это естественная мера предосторожности, мало ли чего можно ожидать, когда вы вместе! Ты не обижался, но я счел ее разумной… Или у тебя кошки на душе скребут потому, что я не отпустил тебя ловить Эвера? Что, я не ошибся? — усмехнулся король, заметив, как вспыхнули скулы рыцаря, а рот его непримиримо сжался. — А если я скажу тебе, что эта твоя головная боль, по моим сведениям, вполне может находиться как раз там, куда мы держим путь?..

Ринальд вздрогнул всем телом и недоверчиво взглянул на киммерийца.

— Ага, зацепило, — удовлетворенно произнес тот. — Что ж ты думаешь, я столько времени потерял напрасно и не предпринял никаких шагов, чтобы кое-что разузнать об Эвере? И о женщине, — добавил он. — Ведь с ним — женщина, верно, лэрд? Красивая?

— Мне казалось, что необыкновенно, — вырвалось у Ринальда.

— Ну как же иначе. Ты ведь из тех, чей жеребец без узды и вечно себе стойло ищет.

— Есть такой грех, — немного смущенно подтвердил рыцарь, не в силах сдержать улыбки в ответ иа грубоватую прямоту короля. — Так, значит, он… мы…

— Всё, хватит об этом. На месте узнаем, — оборвал его киммериец. — Не забывай, что здесь и у меня интерес не меньше твоего. А теперь ней, — велел он, передавая лэрду внушительную кружку эля, которую тот охотно и с явным удовольствием осушил, не отрываясь, что немедленно подействовало на Ринальда, подняв ему настроение, и глаза его перестали напоминать потухшие угли в камине, сделавшись блестящими и необыкновенно живыми.

— Другое дело, — оказал Конан, — уже меньше похож иа висельника, которого едва из петли успели вынуть. Ну-ка, Ринальд, правду ли говорят, будто ты умеешь слагать баллады?

— Нет, но зато знаю их множество, — произнес лэрд — Я всегда любил слушать менестрелей, кое-что запомнил.

— Не сочтешь ли за труд спеть что-нибудь?

— Могу, — неожиданно легко согласился Ринальд, потянувшись за второю кружкой и присовокупив ее содержимое к первой.

У него оказался довольно сильный и приятный голос, да и в выразительности исполнения трудно было отказать. В боевых походах Ринальду прежде не раз доводилось собирать вокруг себя воинов, поднимая их дух и отвлекая от мрачных размышлений балладами и песнями во время недолгих передышек, так что дело это ему было не в новинку. Конан остался вполне доволен услышанным.

— Славно, — проговорил он, когда Ринальд закончил. — Умеешь душу согреть.

«Умеет», — подумала Лю Шен, единственная женщина, которую Конан взял с собою в Аргос: что бы ни случилось, он считал, что кхитаянка с ее искусством всегда должна быть под рукой, да и привычна она была к долгим переходам. К тому же Зенобия приложила некоторые усилия, убеждая его в том, что девушка может оказаться просто незаменимой в случае возникновения любых неожиданностей, связанных с внезапными болезнями или ранениями.

Пока Ринальд пел, она подошла поближе, словно зачарованная, впервые обнаружив за ним такую способность. До сих пор, с того момента, как они покинули Тарантию, кхитаянка держалась от него на расстоянии, боясь неосторожно выдать свои чувства.

— А, еще одна неприкаянная душа пожаловала, — приветствовал Конан ее появление. — Иди сюда, Лю Шен! Что стоишь, как чужая?

Она и есть чужая, всему и всем, в чужой земле, вдруг остро понял Ринальд, услышав его слова и словно ощущая одиночество девушки. Неприкаянная душа, уж это точно. С ним в Кхитае, в свое время, был, по крайней мере, Айган, а у Лю Шен в Аквилонии ни единого близкого человека.

Она приблизилась к Конану и села с ним рядом — лэрд обратил внимание, с какой признательностью, почтением и тихим обожанием Лю Шен смотрела на короля, в то время как по нему самому ее взор скользнул только случайно.

— Говорят, — произнес Копан, приобняв кхитаянку за плечи, — будто есть где-то такая птица, которая питается одним только ароматом фруктов, более же ничем. Вот уж не знаю, не видел этакого чуда. Но ты, дитя, верно, решила, что ты и есть эта самая птица! Этак скоро ты и ног не потянешь. Тебе приказать, или сама отведаешь что-нибудь?

В голосе киммерийца и в его жесте было что-то неуловимо отеческое. Девушка благодарно улыбнулась.

— Наши женщины едят немного, — сказала она.

Сейчас Лю Шен, облаченная в мужскую одежду в куда более соответствующую условиям похода, нежели ее обычное одеяние, была скорее похожа на подростка, чем на женщину. Долго ломаться она, однако же, не собиралась и охотно принялась за еду под одобрительным взглядом Конана.

— Бывала ли ты в Аргосе прежде? — спросил король.

— Да, — подтвердила девушка, — и в Аргосе, и в Немедии, и в Шеме. Дорогой отец брал меня с собою повсюду, только в северных землях мы ни разу не были. Он говорил, там люди дикие, одеваются в шкуры зверей, им шелка и украшения ни к чему, и сами они, как дикие звери.

— Врал, — решительно возразил киммериец. — Вот я — северянин, но вроде на зверя не похож.

— Не похож, господин, — горячо подтвердила Лю Шен.

— Тебе нравится в Аквилонии?

— Везде люди живут, — сказала кхитаянка. — Только тут всё не так, как у нас.

— Лучше или хуже? — настаивал король.

— Не лучше и не хуже, просто иначе. По-другому. И это не всегда правильно. Многие люди обычаи свои же не чтут, рода своего не помнят и внутрь себя не глядят. Суетятся много, а живут бестолково, ничего не понимают о себе.