Денька два еще погостили, купили лошадей, да и отбыли в Куяб. А Гридю пришлось оставить. Ребра-то не быстро срастаются, хоть ты как очистительным взваром отпаивайся.

Уже въезжая в Куяб, Степан почуял неладное. Вроде все как всегда, только что-то не так. Те же плотницкие ватаги рубят избы для все прибывающих ополченцев, доделывают стену. Суетятся бабы возле внушительных котлов — готовят трапезу для работных людишек. Но суетятся с оглядкой, а временами сбиваются в стаи и о чем-то судачат. Кое-где бедокурит ребятня, кое-где на завалинках перед невысокими изгородями сидят древние старики, вспоминая минувшее. Но дедов раз-два и обчелся, а детишки меж изб — лишь мурзатые оборвыши; тех же, за которыми мамки хоть немного смотрят, со двора не выпустили. Народа раза в три меньше, чем обыкновенно, да и тот какой-то пришибленный. Даже плотники не матерятся. И главное — нигде не видно Рабиндраната, таскающего бревна на радость работным людям.

Недалеко от свежего, пахнущего сосной сруба на бревнышке, заботливо положенном возле костра, сидел старшина артельщиков Звяга и задумчиво помешивал ушицу, кипевшую в котелке. Другие артельщики тож не больно-то из сил выбивались, больше лясы точили, чем работали.

— Здорово, Звяга, — подскакал Степан.

— Здорово, коли не шутишь.

Ушица старшину интересовала куда больше, чем воевода, подрядивший на плотницкие работы. Воевода, коли задаток дал, уже никуда не денется, а вот супец может сбежать, ежели не уследишь. Потому и шуровал половником, хмуря косматые брови на варево.

— Ты чего это кашеварить удумал?!

— Да харч дармовой опостылел, — пожал плечами Звяга. — Вот он уже где. — Проведя рукоятью половника по горлу, старшина вновь занялся ухой.

Что уж говорить, кормежка и впрямь не отличалась разнообразием. Утром каша, днем каша и вечером тоже каша. Степан подумал, что, может, и прав был Любомир, когда зло посмеялся над его задумкой. Может, и не нужны никому здесь «полевые» кухни. Сами бы артельщики сообразили, чем брюхо набить.

— В граде-то все ли ладно?

— Так, — ухмыльнулся Звяга, — это у кого как. Кто делом занят, тому и жаловаться грех...

— Стряслось чего?

— А... — отмахнулся мужик, — погудят людишки да уймутся, эка невидаль...

Звяга был не из разговорчивых, и Степан решил оставить его в покое. Все равно толку не добьешься — из такого клещами слова тянуть надо.

— К Вихрасту заедем, — разворачивая скакуна, бросил Степан, — до него здесь рукой подать.

— От кузнеца больше толку, — согласился варяг.

Всадники пришпорили коней и вскоре мчали по широкому выгону меж порядков[34].

Обычно уже издали доносились гулкие удары молота, но сейчас было тихо. Спешились у двора Вихраста. За городьбой взлаивала дурная шавка да ругались дворовые девки.

— Простаивает кузня-то, — буркнул варяг. Степан постучал, и девки сразу же замолчали, а пустобрешка взлаяла с удвоенным рвением.

— Эй, есть кто живой? Тишина.

— Не нравится мне это, — Алатор высказал то, о чем Степан подумал.

— И кметей наших чего-то не видно, — задумчиво проговорил Степан. — Заметил, ворота — и те не охраняли?

— И разъездов не встретили! Не иначе в детинце затворились.

Поняв, что ворота им по доброй воле не откроют, всадники ломиться не стали. Развернули коней и помчались к майдану. На нем завсегда народ толпится, расскажет, что к чему. Вылетели на выгон, пересекающий тот, по которому скакали, повернули коней на полдень[35] и вскоре очутились на площади... Ни души.

— Странно, — проговорил Степан.

— Слышишь?

На майдан выходило семь выгонов. Белбородко подскакал к одному — в конце виднелась толпа, к другому — та же история...

— Сшибка намечается.

— А я и думаю, толпа, что ли, гудит?! Прорубаться надо, — обнажил меч варяг, — может, и сдюжим. До детинца доберемся, а там поглядим.

— Сдурел? — осадил его Степан. — Мы же только пуще смуту распалим. Они и промеж собой собачиться будут, и на рать поднимутся. Иначе надо.

Вскоре с криками и руганью на площадь вывалили вооруженные колами, вилами, косами и топорами людины. Они были разделены на несколько групп, между собой не смешивающихся. Вихраст возглавлял одну из них. Рядом с ним возвышался утесом Василек, поигрывая увесистым молотом и скаля зубы. Жеребяка, за поясом которого красовался мясницкий нож, по обыкновению играл с подковой, то сгибая, то разгибая ее.

Толпа запрудила всю площадь, лишь в центре оставался «пятачок», на котором крутились Степан с Алатором. Еще немного — и людины кинутся друг на друга. Сметут всадников, как весенний паводок сметает плотину, затопчут...

Толпа распалилась не на шутку.

— Это чего же, чтоб над Ольховскими рудненские верховодили? — ярился мужичок в драном тулупе. — Не бывать тому! Чтоб Дуббыня у меня десятником, да ни в жисть!

— Ты, что ль, Сивка, хайло открыл? Над тобой и вообще баба любая верховодить могет. Радовался бы, что начальника дали, ежли свово ума нет. Тебя, что ли, десятником-то? Да ты, поди, и пальцы-то на руке не сочтешь, а тебе воинов подавай!

— Вас, псы смердящие, — орал Жеребяка, — всех под нож надо. Понаперло, не продохнуть. Ступить негде!

— Ой ли, да вы без нас бы с голодухи передохли! Полюдье-то в Куяб откудова при Истоме стекалось?

— Ишь чего вспомнил! А нам чего с того полюдья? Шиш с маслом, вот чего!

— Да у него ж девку увели грузденские, вот и злится!

Смех и улюлюканье разнеслись над толпой, что валила с полудня, а над той, что с полуночи[36], взвился свист.

Через короткое время уже нельзя было разобрать, кто с кем состязается в злословье. Толпа гудела, как бушующее море. Степан выхватывал лишь отдельные выкрики.

— Срам ты поросячий, не позорился бы! По Прави бы жил, сам бы от десятки отказался. Ты ж и с десятью коровенками на выпасе не управишься.

— А чего это кметей над нами сотниками поставили?

— Куябцев пришлые-то притесняют!

— Верно, пущай из наших дают!

— Айда, мужики, поучим рудненских.

— Бей Ольховских!

— Поглядим, какого цвета кровушка у них!

— Не посрамим Груздевку!

Казалось, всадников никто не замечал. Мужикам было явно не до них.

— Ополченцы сцепились, — проговорил Алатор, все еще не выпуская рукоять меча, — и посадские ропщут.

— Вижу.

Мужики, пришедшие из ближних и дальних весей, походили на кого угодно, только не на воинов. Степан подумал, что у батьки Махно и то войско было справнее.

Стоял месяц студень, близились Святки. Степан спешился и встал посреди «пятачка». Сложил руки рупором и заорал так, что у самого в ушах заложило:

— Смир-р-р-рна!

Только эту команду и успели освоить ополченцы. Многие инстинктивно вытянулись и заткнулись.

— Никак сам воевода?

— Он!

— Гляди, могем зашибить ненароком.

— Чего приперся-то?

— Али учить нас вздумал?

— Сами с усами!

— Да не, он так — поглядеть.

— А може, зубы ему жмут? Вот и пришел, чтоб проредили.

Опять смех, свист, улюлюканье. В сторону Степана посыпались насмешки и оскорбления. Он набрал побольше воздуха и гаркнул, заглушая толпу:

— Лихо хотите накликать! Истинно говорю, будет вам лихо.

— Чего это, поучим рудненских — и все дела.

— Груздевцам кровь пустим и по домам.

— А тебе, если не уберешься, тож мало не будет.

— Вали их с коней, хлопцы.

К Степану подбежал пьяный вусмерть парубок и попытался стащить его с седла. Белбородко толкнул парня ногой в грудь, и тот с обиженной физиономией сел на пятую точку.