— Ясно, на посаде, — проворчал Степан, — кто их в детинец пустит...

Гридя ухмыльнулся:

— Дык, на то и детинец, чтобы для дружины... Гридя рассуждал вполне здраво... для своих лет. Но беда-то в том, что все здесь так рассуждают, а не только безусый молодняк. Дружина в детинце сидит, а люд — по селениям, вроде Дубровки, ховается или на посаде. Каждый род — сам за себя. Посадские-то вроде под дружинной защитой, а тоже — брошенки. Ежели враг серьезный нагрянет, то детинец всех не вместит, а коли и вместит, то долгой осады не выдержать в нем — припасов лишь на дружину.

Вроде и Правда общая, и язык один, а как чужие друг другу. Каждый сам за себя. Родами живут, родами, а не единым племенем.

Но ничего этого Степан не сказал, потому что не с отроком Гридей такие дела обсуждать надо — с Любомиром. За ним сила. И с Алатором, потому как ежели с чем согласится, то и других согласиться заставит. Даже без угроз заставит, одним своим внешним видом... Вот вечерком соберутся, пивка (по-местному — медовухи) попьют и за жизнь древнеславянскую погутарят. Прямо как в старо-будущие времена, из которых Степан явился.

— Ты Угрима позвал?

Гридя замялся:

— Чуек позвал. Токмо не придет он...

— Почему сам не поехал в Дубровку, как я тебе сказал? — нахмурился Степан.

Гридя насупился:

— Дык, Чуек подмогнул...

Судя по тому, как парень отводил взгляд и потихоньку пятился, совесть у него была не чиста.

— Чуек, значит? А ну выкладывай!

По двору с достоинством прошествовал дородный гусак, презрительно посмотрел на Гридю и отвернулся. Гридя со злорадством подумал, что скоро этому гусаку обязательно свернут шею, ишь жирный какой. Может, даже сегодня и свернут — вроде батька Степан решил с батьками Любомиром и Алатором вечерком посидеть, медовухи попить. Девка дворовая Рыжава давеча на сеновале разоткровенничалась...

Но ему-то, Гриде, тоже шею свернут, ей-ей, свернут за дела его. И не вечером, а прям сейчас. К подобным жизненным ситуациям бедовик Гридя был весьма восприимчив.

— Я это, не хотел я, батька... То ж Вишвамитра... Ить, татьба ему по вкусу пришлась, видать, страсти познает... Мы у них это, как его... ну, честным торгом гору живую выменяли, а они, проклятые, в Дубровку отправились... Вот Угрим таперича их по лесам и отлавливает с ватажкой, чтобы, значит, к порядку призвать...

— Та-а-ак... — с угрозой протянул Белбородко. — Давай все по порядку, хлопче.

И Гридя рассказал, почему Угрим не пришел. В подробностях, стервец, рассказал. Особенно подробно — про «честный торг».

Табор стоял на отшибе — до ближайшей избы версты две. В чужие дела пришельцы не лезли, зла никому не чинили, потому и их не трогали — пусть живут своим родом, может, и сгодятся на что. Тем более, ежели хазары и впрямь полезут, каждая пара рук на вес золота будет. Да и сейчас от странников польза была немалая — коней они знатно врачевали. За это свое умение от Гриди со товарищи и претерпели.

Пришельцы-то посадским не досаждали, а вот посадские...

То и дело наезжали хмельные гуляки из местных. Пели, плясали, устраивали игрища. Пришельцы оказались людьми веселыми, к драке и хмельному меду дюже охочими.

Прежде чем в гульбище пускаться, они собирались перед своим вожаком Вишвамитрой и с серьезными лицами выслушивали длинную речь, кивали... Вишвамитра говорил в том смысле, что гульбище организуется не просто так, а ради Сидхарты, чтобы страсти постичь, а потом (на трезвую голову) эти страсти искоренить.

Славяне таких хитросплетений не понимали, но относились терпимо. Благо, пока Вишвамитра толкал речь, никто им медовуху кушать не запрещал и девок синдских, кои по несознательности своей речи вожака слушать не желали, приголубливать тоже никто не запрещал.

Вообще-то вожак был с придурью — в самый разгар потешной борьбы, или когда метали ножи на точность, а призом была местная красавица, или же когда наездники на конях состязались, то есть в самый неподходящий момент, мог вдруг взвыть надсадно «О-о-м-м-м...», да так, что сердце опускалось. Разок его даже поколотили, но от того он только выть громче стал. А с медовухи деда крючило и вовсе по-серьезному. В буйство непростительное впадал. Сперва мудростью чванился, потом принимался орать что-то на своем языке, ворочать глазюками и в ножи кидаться... Не единожды приходилось вязать его и в воду днепровскую макать (благо река недалече), чтобы опамятовался.

Дело шло к ночи. Воздух был пьян от трав, да и хлопцы нетрезвы. Потому как Гридя успел проставиться по поводу зачисления в отроки.

Ватага пробралась овражком поближе к табору и залегла в высокую траву — наблюдать за стойбищем. Ждали, когда табор угомонится, доглядывали, где Вишвамитра ночевать соберется.

На Гриде и Кудряше были надеты брони, на поясе у каждого — меч, ноги — в сапожках. Брони исключительно для солидности, а не для боевых надобностей. Чуек выглядел бедным родственником: холщовая рубаха, да порты, да лапти. Может, оттого, что завидовал Гриде, а может, оттого, что блохи его кусали, Чуек недовольно сопел и вертелся. И морда у Чуйка была дюже грустной.

Живая гора недвижимо стояла в круге костров — похоже, спала. Пришельцы мало-помалу располагались кто у костра, кто под кибиткой. Погуляли они на славу. Да что погуляли — перепились вусмерть. Недаром Кудряш решил именно сегодня к странникам наведаться — прознал, что к ним заявится Харя, купчишка, до гульбища охочий.

Живая гора вдруг замотала головой, но вскоре успокоилась — видно, приснилось что-то.

— От кабанище! — высунулся Чуек. — Такого укормить — всем родом горбатиться!

— Укормить ништо, — со всей возможной солидностью прошептал Гридя, — токмо бы дерьмищем не завалил...

Вишвамитра уселся на колени шагах в двадцати от животины и замер.

— Чего это он?! — удивился Гридя.

Неимоверных размеров берестяная фляга с медовухой в надцатый раз пошла по рукам. Тащить флягу до места назначения было бы делом весьма хлопотным, если бы не придумка Гриди — парень обернул емкость крест-накрест веревкой, затянул узел, а оставшиеся концы сплел и перекинул через плечо.

— А пес его знает, — философски ответил Кудряш. Они выждали еще часа три, пока совсем не стемнело. В фляге осталось, дай бог, треть.

— Ну, хлопче, пора! — сказал Кудряш. Чуек заерзал:

— Я это, чего сказать хочу, уж здоров он больно, не потоптал бы!

— Неча тута! — разозлился Кудряш. — Раз пришли, знамо дело, должны задуманное исполнить. — И вновь приложился к медовухе.

Язык Кудряша сильно заплетался, а душа жаждала праздника. Вместо шепота, которым надлежало разговаривать в засаде, громыхнул солидный бас. Забрехали собачки. Из-под кибитки, пошатываясь, вылез мужик, поскреб пузо, шикнул на псов. Что-то недовольно крикнула женщина. Мужик захохотал и полез обратно. Под телегой ойкнуло, задышало, застонало... Вскоре табор затих.

— Ч-ш-ш!.. — прошипел Кудряш, грозя пальцем неизвестно кому. — Неча... Доспели пришельцы. Таперича им корову за аргамака можно выдать, а не токмо одра твоего. Ты, Чуек, давай обратно в овражек и дуй к леску за одром. Токмо посмотри, чтобы копыта ладно были обмотаны, проверь, чтобы тряпье не слезло, тихо чтоб привел.

— Ить, с понятием мы... — осклабился Чуек.

— И под хвостом проверь, чтобы затычка не вылетела, — в тон старшему дал наказ Гридя, — а то пердеть начнет, сдуется, как лягуха.

— Ты батьку свово поучи чад стругать...

Чуек икнул, приложился к фляге и пополз к оврагу — выполнять поручение.

Недалеко от табора произрастал лесок. В нем и стоял коняга, к которому направлялся хлопец. Направлялся путем окольным, не напрямки — ради скрытности. Хоть и дрыхнут пришельцы, а наглеть не надо — целее будешь.