— Не будет жизни, — захрипел Степан-банник, — все подохнете, жилы живьем вытяну, нутро выжгу...

Любомир с Алатором переглянулись и, схватив по венику, принялись кромсать их ножами.

— Отлезьте, изверги, — схватился за глаза Степан-банник, — очи не трожьте, пожгу...

— Ветви, ветви ломай, — заорал Степан, — склизкий он, весь в поту, вывертывается...

Воины принялись обдирать веники, как кур на пуховые перины.

— Ох-те мне! — извивался Степан-банник. — Ой, болюшки...

— Спрошайте, спрошайте, — крикнул Степан, — вроде угоманивается. Построже с ним...

Любомир перестал терзать веник, вновь откашлялся и принялся материться, да столь изощренно, что Степан невольно заслушался. Бывший тиун поминал и банника, и родную маму банника, и родного батюшку; выражал мнение, что уважающая себя нежить на природе живет, а не в таком дурном месте, как баня. И другое: дядька-банник, може, вовсе и не дядька-банник, а тетка-баба, потому как ведет себя хуже бабы. Да не просто баба, а челядинка, от рук отбившаяся. И что с ним, как с дурной челядинкой, и поступать надобно, да всей дружиной... И что ежели банник не ответит на поставленные вопросы, то Любомир будет не Любомиром, ежели не приведет в эту халупу, в которой живет банник-баба-челядинка, всю варяжскую дружину, и тогда у банника будут болеть не только глаза его бесстыжие, но и все другие места... И он не то что париться, с лавки подняться не сможет. А ежели ответит, так и быть, пущай живет себе в целости и здоровости, но коли пакостить станет, то сильно пожалеет о том, что появился на белом свете.

Алатор, когда первый оратор переводил дух, тоже выкидывал коленца, но попроще: глухо пролаивал забористое ругательство и умолкал.

«А еще говорят, что от татар на Руси мат повелся, — веселился Степан, — несчастные степняки до такой пакости ни за что бы не додумались!»

Выждав момент, когда Алатор с Любомиром притомились глаголить, Белбородко скукожился и заскулил:

— Да я ж, детушки родные, все, что надобно, что знаю, поведаю... Токмо венички положьте, не дерите венички... Я ж шутковал, да неужто старый зло какое измыслит...

— То-то же, — огладил бороду Любомир, — у меня не забалуешь!

— Ить, где нам, немощным, — кривился Степан-банник.

— А ну, сказывай, когда хазары придут!

— Ить, в серпене[17] и нагрянут... Тьма-тьмущая, сила великая...

— Ты не пужай, сказывай, как татей побить?

— Токмо один способ есть, — зашептал Степан-банник страшным голосом. — Роды поднимать надобно. Да не только племя полянское, всех славян всколыхнуть, какие есть: древлян, дулебов, уличей, тиверцев, северян.

— Ить, всколыхнешь их, — пробормотал Любомир, — сиднем сидят...

— А ты родам поклонись да в предводители не лезь... Скажи, что равны все будут. Что в родах своих сами старшин воинских избирать будут. И что добычу на всех делить без обмана... И что парубки и мужи в своих родовых дружинах служить будут. И кровь за род свой, стало быть, прольют, а не за чужие роды, и добычу в свой род принесут, и племя свое прославят. И еще, — вкрадчиво шептал Степан-банник, — скажешь, что от каждого племени предводитель будет, и на сходе общем все решать те предводители станут, а не по отдельности, потому — равны все. И добычу богатую посули, мол, города у хазар богатые, земли плодородные. Уважение старейшинам окажи, дары сперва пришли, а уж потом о деле сказывай... Мол, на хазарву единой мощью навалимся, не устоит вражина... Сперва-то хазары на славянские земли придут, а земли эти пусты будут, людины в леса сховаются. И пройдут хазары по земле пустой до самого Куяба, и всюду стар и млад их резать будет. И встретит их у Куяба рать несметная, да встретит манером невиданным, сокрушит гадину... Пусть от каждого племени свой вождь воинский будет... — подчеркнул Степан-банник, — тогда всколыхнутся роды!

— Это что же, — вдруг нахмурился Любомир и вновь принялся за веник, — я, варяг, буду со смердами совет держать?!

— Ох, не гневись, соколик, — завыл Степан-банник, — очи не терзай.

— Опамятуйся! — заорал Белбородко. — Не зли его попусту, слушай, что говорит. А то ярость обуяет, не удержу!

Любомир швырнул веник на лавку:

— Ты, нежить проклятущая, говори, да не заговаривайся. Не бывать тому, чтобы Ольгерд, конунг варяжский, Истоме присягнувший и славянское имя Любомир себе взявший, под смердов пошел!

«Вот черт упертый, — подумал Степан, — все так и выходит, как я думал. Обуяла гордыня, потому как гордыня у язычников не грех, а великое достоинство. Ладно, займемся манипуляцией[18]. Психолог же я как-никак».

— Известно ли тебе, конунг Ольгерд, — зашипел Степан-банник, — что и Кий с Хоривом и Щеком — славянские вожди былинные, Куяба основатели, со многими племенами славянскими на ромеев ходили? А коли они дулебами да уличами не брезговали, то и тебе не зазорно купно с ними на хазар навалиться... Тем ты с самим Кием уравняешься, себя и род свой прославишь! Чую, будут о тебе кощуны-сказатели песни слагать.

Любомир задумчиво крутил веник, обмозговывая что-то.

— А в совете воинском, — вкрадчивым голосом продолжил Степан-банник, — ты вождей племен под себя подомнешь, сами они тебя предводителем изберут, в ноги бухнутся... Как увидят, что корня общего у них нет, так и бухнутся... Потому как ты для них чужой, тебя во главе поставить — ни одно из племен не унизить. А ежели кого из полян или из другого племени в вожди воинские возвести, обида остальным случится. Знаю, тебя возведут... А когда сделают тебя, конунг Ольгерд, воинским вождем, знания тайные к тебе придут, и знания те ты войску дашь — и войско побьет хазар!

Степан вдруг заметался, будто стараясь покрепче ухватить ускользающего неприятеля:

— Вывернулся, змеюка, ушел.

Белбородко тяжело дышал, по лбу стекали струйки пота. Любомир вновь было принялся терзать веник, но Степан только махнул рукой: какой прок, банник-то и так, что нужно, сказал.

— Пошли отсюда, — обрадовался Алатор, — ветра глотнуть охота!

Любомир молча кивнул, и оба воя покинули гостеприимные стены. А Степан... Степан немного замешкался. Вроде все по-прежнему: растерзанные веники на полу, на обломках шайки валяется топор, чадят лучины...

В углу, за печью, как грозовое облако клубился сумрак. Белбородко сделал шаг к этому облаку. Стало вдруг тяжело дышать, ноги застыли, плечи налились свинцом. Из-за печи на него таращились два горящих глаза. Степан как завороженный смотрел и смотрел в эти глаза, погруженные в сумрак, и с каждым мгновением чувствовал, как жизнь уходит из него. Он не мог закричать, не мог пошевелиться. Сознание перетекало в того, кто за печью. Степан уже видел себя его глазами — растерянного, с перекошенным лицом, с одеревенелыми руками, вытянутыми вдоль тела...

Вдруг из посада донесся крик петуха, видно, близился рассвет. Морок отпустил. Не помня себя, Степан схватил топор и швырнул в нежить. «Теперя я пошуткую, — услышал Степан, или показалось, что услышал, — мой черед шутковать, мил человек».

Степан выскочил из бани. Алатор с Любомиром стояли у самого Днепра и кланялись восходящему светилу.

Лисок катался как сыр в масле. Хозяин на цепь не сажал, кормил на убой. Чего еще надо? Гулял Лисок да жизни такой радовался.

Вот и этой ночью к одной сучке наведался. Очень его привечали местные четвероногие красавицы. Известное дело, своим-то псам только одно и надо... А там поминай как звали. Лисок же с понятием к женскому полу подходил: подарочек в зубах сперва принесет — косточку мозговую (добрый хозяин баловал), о житье-бытье порасспросит, да с пониманием. Потом на луну полюбуются, в траве-мураве росистой искупаются, ну а там уж и любовь случится.

Бежал Лисок вдоль днепровского бережка, ароматы утренние вдыхал да лягух тупоумных ловил. Не от голода, от скуки. Клацнет зубами и тут же выплюнет. Дрянь! Он и от мыша бы отказался при нынешней-то жизни, а уж пучеглазой и вовсе брезговал.