И песен захотелось, ну хоть волком вой. Белбородко поднялся с лавки и затянул:

— Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек...

«Песня о Родине» Лебедева-Кумача кметям пришлась по вкусу, стали подпевать, правда, вразнобой и перевирая мотив. Мужские басы гремели, распугивая окрестных ворон.

— Я такой другой страны не знаю, где так вольно дышит человек.

— Эх, — вздохнул Крапива, — душевный сказ... только не про нас. — И вновь повалился на «божью ладонь».

Тем временем задымило так, что не почуять мог бы только мертвый.

— Избу, что ли, какую запалили? — забеспокоились кмети.

Кто-то, рискуя упасть и сломать шею, залез на городьбу и истошно заорал:

— Детинец полыхает, хлопцы...

Детинец пылал уже вовсю — языки пламени взлетали до самого неба. Посад заволокло гарью, аж дышать тяжко.

Тут пьяные взоры оборотились на Степана.

— Слышь, воевода, ты ж вроде ведун?

Степан был уже в том состоянии, когда собственные достоинства сильно преувеличиваются, а степень опасности столь же сильно приуменьшается.

— В-ведун, — споткнувшись на слове, подтвердил он.

— Стало быть, и дождь вызвать способен?

— М-могу... — Степан погрозил пальцем небу. — Т-только не простое это дело, дождь вызывать... Лягухи надобны... без лягух дождь не вызвать... А лучше бы и девку...

Воины снарядили коней и отправились на болотце, что недалече от посада.

Ох и кружило Степана. «Сколько же я выпил, — с тоской думал он, вцепившись в конскую гриву, — и зачем же столько-то». Каждый конский скок отдавался головной болью.

Воняло дымом. Жара. По дороге то и дело попадались людины: кто с ведром, кто с вилами или заступом, кто без ничего — все бежали к Горе тушить пламя, растаскивать завалы. Народ обливал водой избы и дворовые постройки, выпускал из загонов скотину. Кое-где ворожили местные ведуны. От костров, разожженных чародеями, поднимались отвратительные едкие дымы. Едкие потому, что в огонь было брошено множество всяческих трав.

Заговоры не помогали, напротив, казалось, только усиливали бедствие. Внезапно налетел ветер. С детинца бросило на посад горящие щепы, занялись избы близ цитадели.

На кметей людины не обращали внимания — не до них. Всеобщее бедствие сплотило народ. Десяток всадников протрясся по посаду, нырнул в реденькую березовую рощицу и направился к болотцу. Кмети пустили коней шагом, чтоб, не дай бог, не поломали ноги о корни или валежник. За посадом дым почти не чувствовался, дышать стало легче. Отряд спешился на бережку невеликой хляби и занялся ловом лягушек.

Квакши прятались за кочками и корягами и в руки воям давались неохотно. Когда с хохотом и бранью, поднимая фонтан брызг, к убежищу ломился подгулявший кметь, лягухи бросались в темную болотную воду, чтобы не высовываться, пока беда не пройдет стороной.

Степан в лове лягушек не участвовал. Он сосредоточенно украшал чахлые осинки и березки ленточками да бормотал заклинания, вызывающие дождь. Когда лягух набралось десятка полтора-два, Белбородко принялся развешивать их на ветках, привязывая за лапки. Бедные земноводные обреченно квакали, взывая к своему повелителю.

Кмети тоже не теряли времени. Кудряш с Крапивой отправились в близлежащее сельцо ловить девку, а остальные вернулись к прерванному занятию. На сухом месте у болотца появились фляги с медовухой, откуда-то взялась закуска (которой на Любомировом дворе уже не было). Развалились на травке, скинули сапоги и принялись бражничать, то и дело отпуская насчет Степана беззлобные шутки.

Белбородко подумал, что надо будет прибрать к рукам это воинство. Слишком вольностей много! Но сейчас недосуг — надо Куяб спасать.

Всем известно: чтобы вызвать дождь, надо убить лягушку[9]. Да только дождик получится хилый, кратковременный, а лягушка в страшных снах своему убийце являться будет. Для того чтобы вызвать ливень, способный затушить пожар, такой, как бушует в детинце, потребно действовать иначе. Нужно, чтобы сами квакши молили о помощи, страдая от палящих лучей. Тогда дух дождя смилостивится и нагонит тучи.

Белбородко чувствовал, что он на правильном пути. Едва привязал первую лягуху, как бешено забилось сердце, а горло сдавило, словно петлей, — не иначе горние силы противодействуют ворожбе. Степан повернулся лицом к солнцу и принялся творить охранное заклинание, каковое всегда произносил в прошлой жизни, перед тем как снять порчу с клиента. Тогда, в Питере, он лицедействовал и знал, что лицедействует, — дурачил легковерную публику, являющуюся за чудом, да изымал денежки. Теперь же слова, слетающие с его губ, имели весомую силу. Сердце успокоилось. Степан потер шею, повертел головой. «Поживем еще». Белбородко развесил остальных лягушек, бормоча угрозы духу туч и дождей.

Тем временем Кудряш с Крапивой приволокли дородную страшенную бабищу. Где только откопали? Раздели и принялись поливать болотной водицей из ведра, над которым Степан загодя пошептал. Баба визжала и отбивалась, но больше для вида; хохотали кмети, надсадно квакали лягушки, Степан шептал заклинания.

А с посада все сильнее валил дым, видно, избы занялись во множестве.

В той стороне, откуда притащили девку, вдруг завыло, заухало. Кмети даже выполнять ведунский указ перестали. А баба, осмелев, нехорошо хмыкнула и показала кметям кукиш.

— Ну шо, хороша девка? — повертелась она, демонстрируя все свои обвислые прелести. — Гляди, гляди, хлопче, пока муди звенят... Слышь, Буевище поднялось... Брат не спустит обиду... Станет мерином жеребчик, ой, станет...

Кудряш, отловивший «красавицу», спал с лица:

— Ты из Буевища?!

Баба тряхнула мокрыми космами, подбоченилась и пихнула хлопца толстым животом:

— А то ж!..

Кудряш, уже сообразивший, что свалял дурака, залепетал:

— Ты это, не серчай, мы ж не забавы ради — дела для. Чтоб, значит, ливень вдарил...

Баба блудливо расхохоталась:

— Знамо, что у вас, мужиков, за ливень такой, от него животы у девок надуваются. Да ты не боись, кудрявенький, небось женишься на мне, при мудях останешься, а нет — пеняй на себя... Братца моего Жердем кличут, небось слыхал, он и за меньшее башку открутит. Не скроешься от артельщиков буевищенских, верно говорю, ночью подстерегут да дурное с тобой учинят.

Тетка знала, чем пугать. Кудряш посмурнел и что-то пробормотал в свое оправдание. Но что именно, Белбородко не разобрал. Развезло Степана не на шутку, на солнышке-то. Язык едва шевелился. Заклинания выходили куцые, неторжественные. Но вместе с тем сила в них чувствовалась немереная. Хоть и плел Белбородко невесть что, а от этого в природе происходили изменения. На небе стали мало-помалу собираться облачка, с севера на юг перекинулась зыбкая, едва видимая радуга, мошкара опустилась.

На березу, щедро обвешанную лягухами, уселась ворона, подозрительно скосилась на Степана. Понаблюдала, поняла, что человеку не до нее, поскакала к лягухе и клюнула бедное земноводное в темечко. Кваканье оборвалось. Избавительница нацелилась на следующую квакшу, но тут человек поднял голову и зарычал:

— Пошла, проклятая!..

Ворона недовольно каркнула и покинула ветку.

«Неспроста она прилетела, — подумал Степан, — видать, проняло дождевого духа, пожалел сподручных своих, решил избавить от мук. Ну, я тебе!..»

Неверной подходкой Степан добрался до бражничающих кметей и приказал:

— Ловите еще зеленых.

— Беда, — пронесся шепоток за спиной, — рехнулся наш воевода.

Степан спорить не стал. Прихватил флягу с хмельным медом и снова забормотал заклинания, то и дело прикладываясь к ней. Облака скучивались все сильнее. Дохнуло холодком, как всегда бывает перед ливнем.

Кмети принесли лягух. Степан принялся развешивать новую партию. Небо с каждой новой жертвой все более хмурилось. Или с каждым глотком из фляги?