– Ах так?! – закричал Иванов.
И кинул Делезом. Тут, однако, началась упорная позиционная борьба. Противники слегка подустали и лениво перебрасывались из окопов то Бодрийяром, то Рене Геноном, то Леви-Строссом, то Эволой.
Вдруг Алексей Петрович заметил, как яйцеклетка, зевая, стала отъезжать назад. Очевидно, ей все это уже остопиздело. Она поднимала подвесные мосты, задраивала люки, что-то зашипело, очевидно, она готовилась выравнивать давление в шлюзах. Осинин догадался, что ждать больше нельзя.
– Ванька! – крикнул тогда он. – Иди в баню!
И пока тут Иванов вздрагивал, икал да передергивал плечами, Алексей Петрович уже был таков. И на глазах у удивленного Ивана Ивановича прыгал и летел через расплавленный никель, цеплялся-болтался руками за мост и втискивался в последний, почти уже было задраенный люк.
«О, Отец, сонмы блядских козлов за спиной, последний мудак обманут по-одиссевски, – произнес Осинин. – О, Отец, вот мой дазайн. Прошу тебя, передай мне свой атман».
Загорелись миллионы градусов до нашей эры. Нажали тысячи атмосфер добра. Треснула неимоверная спресованность зла. Полетели ошметки слов. Идея блеснула. И Звездохуй вошел в сердцевину Отца.
В твердой комнате на твердом стуле сидел Альберт Рафаилович.
– Как? – опешил Алексей Петрович.
– Я, – утвердительно кивнул тот.
Осинин замер, потом помотал головой.
– Блядь… Ловко вы меня поймали с этим, как его, Эдиповым комплексом.
– Что поделаешь, – вздохнул Альберт Рафаилович. – Работа такая.
– Да чушь это все собачья – комплексы какие-то, мифы! – закричал тут Осинин. – Не верю я больше, не ве-е-рю-ю!
И тогда Альберт Рафаилович заплакал и… твердо исчез. Исчез и стул, и твердая комната. В самом центре Земли зияла легкая тонкая дырочка. Планета тихо вращалась вокруг оси.
«Отец там».
Тонкие струйки пыли вихреобразно исчезали в отверстии. Осинин достал сигарету и закурил, завороженно вглядываясь в свастичные вихри и прислушиваясь к тому, как тихо вращается Земля. Затянувшись в последний раз, он затушил сигарету о подошву ботинка и… заглянул в дырочку.
Глава пятая
«Ты стоишь на краю платформы, ты слышишь звук поезда, ты видишь, как красный переключается на зеленый и легкий сквознячок из туннеля касается твоего лица. Качаются люстры, напирает толпа, кто-то кашляет… Мира скоро не станет, и мы с тобой полетим между звезд».
Вспыхнули фары и заблестели рельсы. Поезд выскочил из глубины туннеля. Ольге Степановне показалось, что рельсы ласкают кошечку. И смертная тоска сжала ей сердце.
«Где ты, Алеша?»
Замутило, потянуло на низ. Поезд был уже совсем рядом. Заревела сирена и… Ольга Степановна отшатнулась. Грохотало, мелькали вагоны, тяжелая волна воздуха сбила челку. Наконец поезд остановился, издав страшный непримиримый стон, и двери вагона открылись. Пассажиры вышли, другие зашли. Кто-то спросил:
– Вы не заходите?
– Я не захожу, – ответила Ольга Степановна.
Внутри вагона объявило:
– Следующая станция «Пушкинская».
«Да на хуй мне «Пушкинская», – горько усмехнулась Ольга Степановна, вспоминая Алексея Петровича. – Пора мне на «Достоевскую».
На «Достоевской», недалеко от театра Советской Армии, был роддом.
Зашипело. Двери закрылись. Вагон двинулся и пошел. Звук электрического мотора набирал высоту. Ольга Степановна заспешила на переход, упрекая себя за кошечку.
На переходе, в толпе, внезапно потемнело в глазах. В животе толкнуло и сжало. Опять потянуло на низ. Заиграла сладкая горечь во рту. Ольга Степановна испугалась, что не доедет, и подхватила живот с боков обеими руками. Ступеньки и эскалатор наконец кончились. Через минуту она уже стояла на салатовой ветке, снова вглядываясь в жерло туннеля.
Это был какой-то другой вагон. Чем-то он даже показался ей похожим на карету. Никто не вышел. Ольга Степановна осторожно вошла. Тихо зазвенел зуммер. Ей улыбались тринадцать флэшмобберов.
Посреди вагона был накрыт стол, за которым сидели Иванов, Тимофеев и Альберт Рафаилович. Жестом конской руки своей Тимофеев почтительно пригласил Ольгу Степановну Осинину присесть. Их окружили тринадцать флэшмобберов. На стол подали запретные яблочки. Вагон двинулся и пошел. Ели молча, похрустывая. По старой русской привычке избегали смотреть друг другу в глаза, но все же иногда исподтишка переглядывались. Под ложечкой засосало какое-то странное нарядное чувство, Ольга Степановна улыбнулась. За окошками гремел туннель. Вдруг свет погас и вагон встал. Раздались глухие удары. Пол подскочил. Ольга Степановна хотела было закричать, но тут отпустило и… и вдруг она ощутила, что по ляжкам уже течет.
«Воды отходят!»
Снова толкнуло. Свет замигал, наконец загорелся. В дальнем конце вагона лопнула лампочка. Снизу толкнуло еще и повело. Сидящие за столом молча смотрели на Ольгу Степановну. Пожилой майор ракетных войск поставил на стол красивую урну и произнес: «Мир не спасти». «Ни хуя не спасти!» – вскрикнула юная тусовщица с распущенными ноздрями. Остальные грянули хором: «Но спасать, блядь, можно и нужно!» Тогда ударило вдруг с такой силой, что все сидящие за столом подскочили. Ольга Степановна ясно почувствовала, что плод пошел. Она откинулась на спинку сиденья и раздвинула ляжки. Флэшмобберы уже клали ее раздвинутые ноги на стол. Теперь снизу ударило так, что подскочил весь вагон. В туннеле посыпалась штукатурка и заискрило, очевидно, лопались провода. Железную стену вагона сдвинуло, рама перекосилась и стекло с грохотом вывалилось наружу. Ольга Степановна закричала.
– Давай, миленькая, – тихо сказал Тимофеев.
– Давай, давай, – подхватил Иванов.
Альберт Рафаилович мягко положил ей руки на плечи:
– Ну же, поднатужься.
Ольга Степановна сжала зубы. Потуга напрягла живот, и вот он уже выталкивал, выталкивал и… выталкивал!
Подвигая твердость ядра, проныривая насквозь мантию и проламывая кору обратно, из недр Земли восставал Алексей Петрович. Он уже разрывал дно туннеля и дно вагона. Крик новорожденного огласил удивленную станцию «Достоевская». А Осинин уже вручал себе сам себя и принимал на руки свое Отечество.
