«Ерунда. Риши стоят в Ганге по четырнадцать лет. У них еще и рука вытянута вверх».
Антрацит блестел глазами индийских мальчиков. Постепенно уголь перешел в графит, а графит где-то через месяц в алмазы. Вскоре Алексей Петрович уже откалывал руды золота и серебра, цинка и меди. Еще через месяц пошли подземные воды, поплыла Нерль и Поречье, Набережные Челны, по берегам были травы, которые собирала Ольга Степановна, стало тихо, лишь раздавались удары кирки, где-то отделилась лодка, рдел ягодой закат, ложилась собака пожилого зноя. Вдруг на дне Алексей Петрович увидел стену пыток, ее вел под узцы повар в лиловой одежде, а рядом улыбалась гильотина улыбкой, разрезанной до волос, но и в отрезанной голове хватало цветов, синих-синих, в стаканах бывшего горла, Алексей Петрович вспомнил изречение Эмерсона «Доблесть означает способность к самовосстановлению». Дно оказалось гранит. И Шатов сказал Ставрогину: «Слушайте, добудьте бога трудом, вся суть в этом. Иначе исчезнете, как подлая плесень». Осинин взялся за лом. Классика придала силу пробить кору. Алексей Петрович вспомнил детский сад, где его оставляли на семидневку, рядом раскинулся аэропорт и иногда в окно заглядывали стрекозы-вертолеты, воспитательница любила сказки про казни. А вокруг уже распадался уран и изотопы калия, становилось все горячее, горячее и еще горячее. Осинин вспомнил сторожа, то, как обкакался и боялся сказать, они сидели со сторожем в каптерке и смотрели в огонь, в этот день за маленьким Осининым должен был прийти отец. Мантия плавилась. Алексей Петрович погружался в расплавленное как водолаз, бурлили пузыри, гофрированием мантии занимался противогаз, удились дуниты и перидониты. Наконец проявилось и второе дно. В песке железо-магниевых эклогитов Алексей Петрович нашел этикетку пива Carlsberg, обломок раннехристианского саркофага, наплечный шеврон 45-й пехотной дивизии США, скифскую бляшку, православный потир, осколок герба писателя Редьярда Киплинга и обрамленный меандром иудейский семисвечник. И на всех на них была изображена свастика! Блеснуло, как Млечный Путь: «Блядь, фашисты, суки, спиздили у человеков универсальный священный символ![4]» Он складывал находки в ведро и отправлял наверх мальчикам. Над головой кипела расплавленная мантия. Алексей Петрович увидел дно лодки, на которой проплывал Харон. Надо было спешить. Он снова взялся за кирку и лопату. Выкатили гулять в детской коляске, перед этим, дома, туго свернули одеяло конвертом. Маленький Алексей Петрович заорал, спеленывали хоть и туго, но с любовью. Слава Богу, наградили сиськой, о, эта сладкая текущая в тебя жизнь! Стало еще горячее. Он догадался, что почти прорыл второе дно мантии. Снял рубашку и теперь часто вытирал пот рубашкой. Наконец из-под удара кирки взвилось раскаленное жидкое железо. «Поверхность ядра!» Но тут снова похолодало, из горячего и удобного что-то выталкивало его наружу. Стало вдруг дико и одиноко. Кто-то уже шлепал его по попке, в него врывался воздушный мир. Вздох был резкий, Алексей Петрович вытолкнул было мир обратно, внутри что-то дернулось, потянуло, и мира стало мучительно не хватать. Он помпой потянул его назад, в себя, мир снова наполнил, стало легче. Осинин выдохнул, и выдох стал легче. Ебаный блядский мир входил в Алексея Петровича и выходил. А тем временем уже нещадно перерезали пуповину, завязывали ее узлом. «Пустите обратно в бардо![5]» – крикнул он, ныряя в раскаленный жидкий слой железа. Он был уже в скафандре космонавта, он был первым, кто проникал так близко к центру Земли, – Жюль Верн и Юрий Гагарин! Туннель в бардо оказался тесен, шейка матки все никак не хотела раскрываться, но вскоре Алексей Петрович все же выпал в матку саму и повис вниз головой. Отсчет девяти месяцев до бардо начался заново. Теперь Осинин уменьшался, как Алиса в стране чудес. Он постепенно превращался в протоплазму, он с удивлением наблюдал в себе рассасывание сердца, печени, желудка… Воплощаясь в адгезию, из которой потом появляется человеческий эмбрион, Алексей Петрович вычерпывал внешнюю жидкую часть ядра чайной ложечкой. Ведро давно уже стало величиной со стакан, а веревка истончилась до толщины лески. Вскоре стали различимы молекулы, они складывались в белковые цепочки, из которых теперь состоял Алексей Петрович. И по структуре они снова напоминали свастику! Алексей Петрович отбросил чайную ложечку. Теперь он уже рыл нанотехнологиями, продвигаясь все глубже к самому центру Земли. И вот, наконец, рассосался до семени, стал наконец тем тайным и славным сперматозоидом, который уже бежал в фаллопиевой трубе, опережая на финише миллионы своих собратьев, из которых сотни тысяч подохли еще во влагалище, другие сотни тысяч пали в честной борьбе в шейке матки, а предпоследние десятки Алексей Петрович добил, как Ахиллес, уже в самой матке. Теперь он уже двигался навстречу яйцеклетке, ему навстречу двигалась сама сердцевина ядра, где железо под давлением в четыре миллиона атмосфер снова твердело, где возникал никель, раскалившись до шести тысяч градусов. Последние именные единицы были уже перебиты, сладкое чувство победы поднимало над горизонтом, перед Алексеем Петровичем раскрывались звездные врата, двигающаяся навстречу яйцеклетка уже опускала перед ним свои мосты, раздраивала люки и торжественно готовила к приему шлюзы. Но вдруг…
– Сцуко, стоять! – раздался за спиной страшно знакомый голос. – А ну-ка руки за голову!
Алексей Петрович поднял голову и медленно обернулся. Перед ним с алмазным топором в руках стоял Иванов.
– Значит, ты тоже догадался, – тихо сказал Осинин.
– А ты как думал?
Иванов ухмыльнулся и выстрелил из топора. Огненная струя прометеевского мифа едва не прожгла Осинина насквозь, но он успел увернуться. Иванов передернул затвор топора и выпалил Икаром. Но Алексей Петрович уже успел достать и подставить миф об Осирисе. Увы, Осирис разлетелся к ебаной матери. Зато Алексей Петрович остался жив. Он выхватил из-за пояса бутылку Диониса и метнул ее со всей силы Иванову в голову. Тот отпрыгнул и выстрелил очередью двенадцати подвигов Геракла. Но в руках у Алексея Петровича уже было раннее христианство, и он пошел хуячить из раннего христианства. Иванов смекнул быстро, обернулся Пилатом и распял. Алексей Петрович успел воскреснуть и вознесся. Тогда Иванов облачился Иудой и устремился вслед за ним. Набрав высоту, он даже успел подрочиться и извергнуть на Алексея Петровича свое черное семя. Осинин сдул семя в сторону Духом Святым. Иванов атаковал Римским Папой. Тогда Алексей Петрович сам обернулся Иудой, схватил подвернувшийся под руку осиновый кол и вонзил его в грудь Римскому Папе. Иванову ничего не оставалось, как нажать на сдвиг, перепрыгнуть в Средневековье и ужалить Коперником. Осинин дезинфицировал Птолемеем. Но пока он дезинфицировал, Иванов исхитрился и сыпанул ему, падла, по глазам Ньютоном. Осинин страшно и оглушительно закричал Савонаролой. Иванов снова нажал на сдвиг, выхватил Робеспьера и отрубил им голову королю. Алесей Петрович почуял подвох, но Робеспьера гильотинировать не стал, а изящно сдвинулся царем в Россию. А потом и еще глубже назад, в великие князья. Такого продолжительного сдвига Иванов не ожидал, в последний момент он попробовал было въехать тевтонским немцем, но получил таких страшенных пиздюлей, что перевернулся и ебнулся головой об лед Чудского озера.
Однако уже давно медленно подъезжала яйцеклетка.
Заметив яйцеклетку, Осинин хотел было уже броситься на подвесной мост. Но тут ни с того, ни с сего налетели татары. Иванов взглянул на Осинина Галицким, а тот на него – Невским.
– Это нечестно! – закричал тогда Иван Иванович. – Я уже отрубил голову Людовику XVI, а ты опять в тринадцатый век. Вперед, так вперед!
Но Алексей Петрович хладнокровно выстрелил ему в голову из православия. Иванов подставил вместо лба Лютера. И тут Алексей Петрович сдвинул вперед на императора Николая. Иванов успел Лениным. А Осинин – Сталиным. Тогда Иванов – Солженицыным. А Осинин – Дугиным. Долго так продолжаться не могло. Иванов сдвинул слегка назад, доставая Аббаньяно. Но у Алексея Петровича было кое-что покрепче. Нет, блядь, даже не Сартр! Алексей Петрович пизданул Фуко.
