Флосси, по своему обыкновению, лежала в кровати. Она редко выходила из своей трехкомнатной квартиры, но каждый день непременно накладывала гротескный грим, к которому привыкла в бытность артисткой кордебалета. Редкие белые волосики она подкрашивала в блеклый желтоватый цвет и укладывала на макушке. В молодости Флосси щеголяла пышной шапкой осветленных «химических» кудряшек, напоминавших сахарную вату. В связи с этим у Инид возникла теория, что постоянное вытравливание волос не лучшим образом повлияло на мозг мачехи – она все понимала как-то очень по-своему и сварливо отстаивала свою правоту даже при очевидных доказательствах в пользу обратного. Однако в отношении мужчин Флосси обладала поразительной интуитивной проницательностью. В девятнадцать лет она подцепила отца Инид, Багси Мерля, нефтеразведчика из Техаса, а когда в пятьдесят пять лет он умер от сердечного приступа, вышла замуж за пожилого вдовца Стэнли Дэвиса, владельца нескольких газетных издательств. Имея много денег и мало дел, Флосси большую часть жизни потратила на завоевание титула королевы тусовщиц Нью-Йорка, но ей так никогда и не удалось выработать в себе достаточно самоконтроля или дисциплины. Сейчас Флосси, у которой неважно работало сердце, гноились глаза и которую донимала одышка, доживала свои дни в обществе верного телевизора, развлекаясь нечастыми визитами Инид и Филиппа. Можно сказать, мачеха Инид служила живым напоминанием о том, как ужасна – и неизбежна – старость.

– Вот Луиза и померла, – торжествующе сказала Флосси. – Плакать по ней не стану. Никто не заслуживал смерти больше, чем эта. Я знала, что рано или поздно она доиграется.

Инид вздохнула. Флосси была все та же, с патологической нелогичностью суждений. Инид считала это результатом отсутствия работы и достойных увлечений.

– Смерть леди Хотон трудно связать со словом «доигралась», – сдержанно сказала она. – Ей было девяносто девять. Все когда-нибудь умирают. Смерть – это не наказание. С момента рождения человек следует по известному маршруту.

– Зачем ты мне об этом говоришь? – возмутилась Флосси.

– Просто нужно смотреть правде в лицо.

– Всю жизнь терпеть не могла смотреть правде в лицо, – скривилась Флосси. – Что в ней хорошего, в правде? Если все посмотрят правде в лицо, это ж будет волна самоубийств!

– Может, ты и права, – пожала плечами Инид.

– Но тебя это не затронет, Инид, – сказала Флосси, приподнимаясь на локтях и приготовившись к словесной атаке. – Ты не вышла замуж, не родила детей. Любая женщина от такого в петлю полезет, но только не ты. Живешь, и ничего тебе не делается. Я тобой восхищаюсь. Вот я нипочем не смогла просидеть свой век в девках.

– Теперь говорят «остаться незамужней».

– С другой стороны, невозможно тосковать по тому, чего никогда не имела, правда? – радостно подколола падчерицу Флосси.

– Не смеши меня, – сказала Инид. – Будь это правдой, с лица земли исчезли бы зависть и ощущение собственной обездоленности.

– Я не завидовала Луизе, – возразила Флосси. – Все говорили, что завидовала, но это не так. С какой стати мне ей завидовать? У нее и фигуры-то никогда не было. Фу, плоскодонка!

– Флосси, – не удержалась Инид, – если ты не завидовала Луизе Хотон, зачем же обвинила ее в воровстве?

– Потому что это правда, – ответила старуха. Одышка усилилась, и она взяла с кофейного столика ингалятор. – Эта женщина, – выговорила она, задыхаясь, – воровка! И даже хуже.

Инид поднялась и принесла Флосси стакан воды:

– Попей. И оставим эту тему.

– Ну тогда где он? – не унималась Флосси. – Где крест Марии Кровавой?

– Нет никаких доказательств, что крест вообще существовал, – отмахнулась Инид.

– Как это – нет доказательств? – выпучила глаза Флосси. – Да вон он, на картине Гольбейна! Крест у нее на шее! А еще есть документы, где говорится о подарке папы Юлия Третьего королеве Марии за ее усилия сохранить Англию католической страной.

– Не документы, а документ, – возразила Инид. – Причем его подлинность не подтверждается.

– А фотография?

– Сделана в 1910 году. Не более достоверна, чем снимок лохнесского чудовища.

– Не знаю, почему ты мне не веришь. – Флосси обиженно смотрела на Инид. – Я видела крест собственными глазами, в подвале Метрополитен-музея. Эх, не надо мне было уходить, но я спешила на модное шоу Полин Трижер. А Луиза в тот день точно была в «Мет»!

– Флосси, дорогая, – решительно начала Инид, – разве ты не понимаешь, что с тем же успехом и тебя можно обвинить в краже креста, если он вообще существовал?

– Но я-то знаю, что не брала! – упрямилась Флосси. – Это Луиза стянула!

Инид вздохнула. Флосси била в этот барабан добрых полстолетия. Обвинение миссис Хотон в краже исторической реликвии стало настоящим идефиксом Флосси и причиной ее исключения из комитета Метрополитен-музея. Председательствовавшая там Луиза шепнула на ушко паре-тройке членов комитета, что Флосси страдает легким умственным расстройством. В это все поверили – Луиза победила, а Флосси так никогда и не простила той предполагаемой кражи и предательства, из-за которого она сама постепенно утратила влияние в нью-йоркском обществе.

Все еще можно было поправить, но Флосси цепко держалась за свою гипотезу, что Луиза Хотон, эта леди без страха и упрека, украла крест Марии Кровавой и спрятала у себя в триплексе. Даже сейчас Флосси, тыча пальцем в окно и задыхаясь, твердила:

– Вот послушай меня, крест лежит у нее дома! Его только нужно отыскать!

– Да с какой стати Луизе Хотон брать его домой? – всплеснула руками Инид.

– Она католичка. Все католики такие, – ответствовала Флосси с умным видом.

– Слушай, брось все это, – посоветовала Инид. – Пора бы уже. Луиза умерла. Нужно взглянуть в лицо фактам.

– Это еще зачем?

– Подумай о том, какой тебя запомнят люди. Неужели тебе хочется сойти в могилу с репутацией сумасшедшей старухи, возводившей поклеп на Луизу Хотон?

– Плевала я на то, что люди думают, – гордо сообщила Флосси. – Меня никогда не волновало чужое мнение. А вот что мне непонятно, так это почему моя падчерица продолжала водить знакомство с воровкой.

– Ах, Флосси, – сокрушенно покачала головой Инид, – если бы в Нью-Йорке все принимали чью-то сторону в каждой мелкой сваре, ни у кого бы друзей не осталось.

– Я сегодня прочитала забавный рассказец, – сказала гримерша. – «Все и сразу – зачем?»

– «Все и сразу»? – переспросила Шиффер. – Да это же просто моя тема!

– Подруга сбросила по «мылу». Могу переслать вам, если хотите.

– Конечно, – ответила Шиффер. – Обожаю такие вещи.

Гримерша отступила назад и осмотрела актрису, глядя в длинное зеркало.

– Как вам?

– Отлично. Мы же остановились на естественном облике – вряд ли настоятельницы пользуются косметикой.

– А после того, как она в первый раз займется сексом, сделаем ее покрасивее.

В гримерку заскочил Алан.

– Все готово, только вас ждем, – сказал он Шиффер.

– Иду. – Она встала с кресла.

– Шиффер Даймонд уже идет, – сообщил он кому-то в микрофон.

Они прошли по короткому коридору, затем миновали строительный отдел. Две высокие металлические двери вели на одну из съемочных площадок. На выходе из лабиринта серых фанерных стен был натянут белый экран, а перед монитором составлены складные парусиновые стулья. К Шиффер приблизился режиссер Аза Уильямс, сухопарый бритоголовый мужчина с татуировкой на левом запястье, снявший, как она знала, множество телесериалов и два популярных полнометражных фильма. Прокладывая себе путь в привычной толчее съемочной площадки, Уильямс едва сдерживал любопытство: что за штучка эта Шиффер – капризная дамочка или настоящий профессионал? Она же держалась приветливо, но слегка отстраненно.

– Вы знаете, что надо делать? – спросил Аза. Шиффер пригласили в кадр. Попросили пройтись перед камерой. Повернуться направо. Повернуться налево. У камеры села батарея. Пока ее меняли, все четыре минуты ждали. Шиффер отошла в сторону и остановилась за складными стульями, откуда был слышен разговор исполнительных продюсеров с руководителями канала: