В «Краткой литературной энциклопедии» Г. Н. Поспелов, рассуждая о сюжете, останавливается на подробностях эпизода дуэли Онегина с Ленским, раскрывающих «эгоцентризм Онегина и выражающих его нравственное осуждение автором». Поспелов пишет: «Важны все подробности действий Онегина, - то, что он опоздал на дуэль, что пренебрегая обязанностью найти достойного секунданта, он привез с собой лакея и что он не делал попытки к примирению, не выстрелил в сторону, но с холодным расчетом, метя юноше в сердце, нанес удар первым. Все это «выбрано» Пушкиным из множества других возможностей поведения героя, чтобы выделить в его характере важнейшую для поэта сторону, чтобы резче выразить ее осуждение. Истинно художественный сюжет представляет собой не копировку бывших в жизни происшествий, но их отбор, их претворение, создание в них подробностей (иногда доходящих до фантастики) в соответствии с идейной направленностью произведения».

О подробностях описания той же дуэли в «Очерках дворянского быта онегинской поры», составляющих часть комментария Ю. М. Лотмана к роману в стихах читаем ( цитируем с сокращениями ):

«Прежде всего следует подчеркнуть, что дуэль подразумевала наличие строго и тщательно исполняемого ритуала. Только пунктуальное следование установленному порядку отличало поединок от убийства.

Зарецкий был единственным распорядителем дуэли, и тем более заметно, что, «в дуэлях классик и педант», он вел дело с большими упущениями, вернее, сознательно игнорируя все, что могло устранить кровавый исход. Еще при первом посещении Онегина, при передаче картеля, он обязан был обсудить возможности примирения. Зарецкий мог остановить дуэль и в другой момент: появление Онегина со слугой вместо секунданта было ему прямым оскорблением (секунданты, как и противники, должны быть социально равными; Гильо - француз и свободно нанятый лакей - формально не мог быть отведен, хотя появление его в этой роли, как и мотивировка, что он по крайней мере «малый честный», явилась недвусмысленной обидой для Зарецкого), а одновременно нарушением правил [ со стороны распорядителя дуэли - Зарецкого - В.Б.], так как секунданты должны были встретиться накануне без противников и составить правила поединка. Наконец, Зарецкий имел все основания не допускать кровавого исхода, объявив Онегина неявившимся». Далее комментатор цитирует «Дуэльный кодекс»: «Заставлять ждать себя на месте поединка крайне невежливо. Явившийся вовремя обязан ждать своего противника четверть часа». [ Напомним, что Лотман, используя астрономические данные Дерптской обсерватории и указания в тексте «Евгения Онегина», вычисляет, что «с учетом дороги, Онегин прибыл на назначенное место около одиннадцати часов, опоздав на два часа»! - В.Б.].

Таким образом, Зарецкий вел себя не только как сторонник строгих правил искусства дуэли, а как лицо, заинтересованное в максимально скандальном и шумном - что применительно к дуэли означало кровавом - исходе.

Поведение Онегина на дуэли неопровержимо свидетельствует, что автор хотел его сделать убийцей поневоле. И для Пушкина, и для читателей романа, знакомых с дуэлью не понаслышке, было очевидно, что тот, кто желает безусловной смерти противника не стреляет с ходу, с дальней дистанции и под отвлекающим внимание дулом чужого пистолета. А идя на риск, дает по себе выстрелить, требует противника к барьеру и с короткой дистанции расстреливает его как неподвижную мишень.

На месте встречи секунданты должны были сделать последнюю попытку примирения, на что Онегин, видимо, легко бы пошел. Инициатива могла исходить только от Зарецкого (Гильо никакой активной роли, очевидно, играть не мог, возможности высказать мирные намерения от собственного лица Онегин был лишен - это было бы сочтено трусостью). Слова Онегина, обращенные к Ленскому: «Что ж, начинать?» - следует понимать как сказанные после паузы, во время которой Онегин напрасно ожидал примирительных шагов со стороны Зарецкого.

Прицел в ноги [ у дуэлянтов - В.Б.] означал желание покончить дуэль легкой раной и совершить дело чести, не покушаясь на жизнь противника. Прицел в голову означал не просто желание выполнить дуэльный ритуал, а наличие мстительного чувства и жажду смерти противника. В этом случае и другой участник дуэли вынужден был менять тактику.

Противник, метивший в ноги, особенно с дальнего расстояния, то есть поступавший как Онегин, часто попадал в грудь. Даже исключительно опытный дуэлянт Якубович, «метя в ляжку» [ техническое выражение дуэлянтов - В.Б.], попал в руку [ речь идет о дуэли Якубовича с Грибоедовым - В.Б.]».

В целом описание дуэли у Пушкина, по мысли Лотмана, раскрывает механизм, при помощи которого общество, презираемое Онегиным, все же властно управляет его поступками, механизм этот заключается в боязни быть смешным или сделаться предметом сплетен.

Выводы Лотмана отличаются от выводов Поспелова потому, что исследователи видят разное «фактическое» поведение Онегина. Текст романа, растворяясь, трансформируется для них в разное «фактическое» поведение Онегина. Поспелов справедливо утверждает (я повторю цитату еще раз): «Истинно художественный сюжет представляет собой не копировку бывших в жизни происшествий, но их отбор, их претворение, создание в них подробностей (иногда доходящих до фантастики) в соответствии с идейной направленностью произведения».

Все это так, но как узнать, что же именно было «выбрано» Пушкиным? Думается, что читатель с интересом и, может быть, с удивлением прочитал как версию Поспелова, так и версию Лотмана, потому что сам он видел событийный ряд дуэли опять же таки по-другому.

Для нас дело не в том, кто прав. В искусстве толкования уместным является вопрос - что интереснее? Существуют и другие толкования дуэли Онегина с Ленским, также опирающиеся на соответствующие составы события. Иногда каждый новый «состав» только чуть-чуть отличается от других версий. Но общеизвестно, что «чуть-чуть» в искусстве значит многое.

В «Психологии искусства» Выготский напоминал - объективные заключения нуждаются в объективных предпосылках. Но оказывается, что даже просто набор содержащихся в произведении фактов не является всецело объективным - каждый читатель этот набор видит по-своему. Мало того, с изменением (расширением) личного опыта читателя хитросплетенные слова литературного текста переживаются им опять-таки по-новому, и он, часто к великому удивлению и радости, открывает для себя факты, о которых не подозревал при чтении прежде. И хотя такое новое в и дение будет явно богаче, тем не менее оно по-прежнему останется его личным, субъективным. В литературоведении пора признать и постоянно учитывать непременность этого явления. Иначе исследование идейной направленности произведения, на деле исходящее, как мы увидели на примере дуэли в «Евгении Онегине», из субъективного понимания (а другого быть не может), но возводимое в ранг абсолютной объективной истины, становится ничем иным, как авторитарной метафизикой.

Литературоведению привычно претендовать на роль последней инстанции. Пока что оно не может иначе выполнять свою роль. Теоретические заключения, хотя и основанные на субъективных предпосылках, но выдаваемые за строго объективные, часто не могут способствовать не только развитию литературы, но и повышению уровня культуры чтения современников.

Чтобы наслаждаться произведением искусства, нужно быть образованным, - как-то глубокомысленно заметил К.Маркс, соглашаясь с наблюдениями многих предшествующих философов. Но может ли необходимое читателю образование обеспечить литературоведение, которое толкует о том, что не соответствует реальному положению вещей. Постоянные попытки что-либо изменить в литературном просвещении и образовании свидетельствуют о грустном варианте ответа.

Обучение литературе сводится либо к объяснению каких-то очерствевших терминов, либо к изложению канонизированного понимания, независимо от того, насколько это понимание неинтересно и насколько оно не соответствует тексту