Стражники отвязали господина Энчо и снова нахлобучили ему на голову мешок. Увели.

Фонэн сделал Тассилону знак задержаться на мельнице.

— Останься, я хочу с тобой поговорить. Тассилон остановился, настороженно поглядывая на всемогущего главу Священного Совета.

Тот продолжал:

— Ты, кажется, находился в услужении у этого Кровопийцы Ара?

— Да.

— Что ж, ты послужил ему верно. Не хочешь ли теперь служить мне?

Тассилон помялся, покусал губу.

— Господин, — выговорил он наконец, — я скажу тебе правду. Я принадлежу не кузнецу и не самому себе, даже богам я больше не принадлежу, а только одной женщине.

— И где эта женщина? Почему она не с тобой?

— Не знаю. Нрав у нее — как у ветра, то ласкает, то сбивает с ног, а то вдруг улетает неведомо куда.

Фонэн долго молчал, разглядывая Тассилона в полумраке. Потом сказал:

— Хорошо. В таком случае послужи мне до тех пор, покуда она не вернется.

Осведомителя, который воспользовался сострадательной натурой Азании и выдал ее Священному Совету как колдунью, звали Кутейба. Это был человек неопределенного возраста и довольно жалкой наружности: носастый, как птица, темноволосый, с маленькими, красноватыми, вечно бегающими глазками. Кутейба перебивался в Феризе случайными заработками и мелким воровством. Откуда он явился в город, никто не знал. Вероятно, не следовало бы говорить, что появлению этого человечка в городе никто не обрадовался. Однако горожане, чересчур занятые собственными делами, как-то не озаботились изгнать Кутейбу за городские стены… А напрасно. Подобный мусорный люд пачкает улицы и делает жизнь в городе неприятной, суетливой и небезопасной.

Как-то раз Кутейба попался на воровстве. К счастью для него, он забрался в кошель к одному из стражников Священного Совета; а тот, вместо того, чтобы обрубить блудливую руку по локоть, предложил незадачливому вору потрудиться на благо Священного Совета. Кутейба был вне себя от страха и готов на что угодно. В тот час он мог пообещать опуститься на дно морское и переговорить с морским змеем о поставках рыбной икры ко столу господина Фонэна.

Стражник оценил его рвение. И сделал Кутейбу мелким карманным доносчиком, а иногда и провокатором. Стоит ли говорить, что тот превосходно справлялся с этой нечистой работой и все шло превосходно.

Подобная деятельность отвечала суетливому характеру Кутейбы, и он был очень доволен своей участью. Вынюхивать, выслеживать, выводить на чистую воду и с тайным злорадством наблюдать потом, как люди, которым он, Кутейба, и в подметки не годился, отправлялись на виселицу, — в этом осведомитель Священного Совета находил главное наслаждение своей никчемной жизни.

Конечно, в случае с Азанией Фонэн обошелся с Кутейбой слишком жестоко. Но кто такой Кутейба? Разменная монетка, не более. Если бы россказни о магическом даре целительницы действительно оказались пустыми слухами, или же заподозри Азания подвох и не пожелай она применить магию при исцелении безнадежно больного — то Кутейба был бы уже мертв. Гангрена убила бы его.

Но, как известно, победителей не судят. Кутейба жив и здоров, Азания разоблачена и осуждена на смерть как колдунья. В том, что ей удалось избежать заслуженного наказания, виноват кто угодно — но только не он, Кутейба. Поэтому, получив мешочек с монетами у казначея Священного Совета, Кутейба выпросил у Фонэна отряд из пяти стражников и разрешение забрать из дома осужденной любое имущество, какое только доносчик сочтет нужным.

В самом радужном расположении духа Кутейба направился к дому Азании. Он был уверен, что целительница, несмотря на внешнюю скромность образа жизни, прячет где-нибудь в шкатулке крупные драгоценности и немалое число золотых монет. Оно и неудивительно — ведь с ее-то даром творить чудеса она наверняка спасала от верной смерти весьма состоятельных людей. Богатое, как известно, тоже хворают, не только бедные. Поскольку бывают невоздержанны в еде, питии и прочих удовольствиях, а это, как известно, весьма плачевным образом сказывается на здоровье. Случается — куда более плачевным, нежели нищета и недоедание. И странно было бы, если бы исцеленные богачи никак не выразили бы свою благодарность спасительнице. А «благодарность», с точки зрения Кутейбы, имела только одну форму: приятную округлую форму звонкой монеты.

Однако сколько доносчик ни обшаривал дом погубленной им жертвы, сколько ни ворошил ее одежду, сколько ни рылся в ее вещах, ни бил посуду — нигде он не нашел и следа клада, что представлялся ему в сладостных грезах.

Наконец Кутейба понял, что удача на этот раз не пожелала ему улыбаться. Ни денег — за исключением довольно скромной суммы — ни драгоценностей он не нашел в разоренном и осиротевшем доме. Пришлось довольствоваться тем немногим, что там имелось: несколькими нарядными платьями, полотенцами с вышивкой, ожерельем из речного жемчуга, круглым зеркалом в серебряной оправе в виде мелких розочек и листьев, частью помятых, и еще несколькими безделушками. Все прочие вещи Азании были самой обыкновенной домашней утварью не слишком зажиточной горожанки.

Сложив в мешок скудную добычу, Кутейба направился знакомой дорогой на окраину Феризы к одному лавочнику, который уже не раз скупал у него вещи, конфискованные у осужденных Священным Советом.

Лавочника звали Хирут; он держал мелочную торговлю и промышлял всем понемногу: старьем, разной рухлядью, старинными вещицами — подчас немалой ценности; не брезговал и краденым, и конфискованным у осужденных. По мелочи давал иной раз в долг и со всего имел небольшой, но твердый доход.

Кутейба был ему хорошо знаком еще по старым временам, когда оба они только-только обосновались в городе, Хирут чуть пораньше, Кутейба позднее. Иногда Кутейба занимал у Хирута монетку-другую, иногда сбывал ворованное.

Нужно отдать Хируту должное: обладая добродушным нравом, тот был совершенно безразличен и к нечистым делишкам своих поставщиков, и к несчастным судьбам осужденных Советом, и уж тем более к невзгодам обворованных и обжуленных горожан, чьи вещицы, перекрашенные и перешитые, находили покупателей в мелочной лавчонке Хирута.

— Эй, Хирут! — позвал Кутейба, появляясь на пороге лавки. — Хирут! Где ты? Заснул? Это я, Кутейба!

— Ну и что с того, что Кутейба? — лениво отозвался Хирут, выбираясь из подсобного помещения, где он разбирал партию траченого плесенью шелка, весьма сомнительного по происхождению. — Что это ты вдруг решил меня навестить?

— Да так… Заглянул вот по старой памяти, — уклончиво проговорил Кутейба.

— «По старой памяти»! — фыркнул Хирут. — Ну, умеешь ты насмешить, Кутейба! Да ты без какого-нибудь пакостного дельца и носу своего длинного на улицу не высунешь. Давай-ка выкладывай, с чем пожаловал, а после иди своей дорогой. Мне некогда. Радости с тобой болтать, по правде говоря, вижу мало.

— Брезгуешь? — прищурился Кутейба.

— Ну, это уж как тебе угодно, — лавочник пожал плечами и повернулся к Кутейбе спиной, всем своим видом показывая, что намерен тотчас же вернуться к своим заботам.

— Нет, нет, погоди, — поспешно остановил его Кутейба, сразу же перестав изображать из себя оскорбленную невинность. — Ты прав, Хирут, ты прав, как всегда. Дельце у меня к тебе. Как водится, деликатное. Маленькое такое… Много времени не займет.

— Все-то у тебя маленькое, — проворчал Хирут. — Как бы тебе в один прекрасный день нос не укоротили по самые уши за все твои «маленькие» делишки… Ладно уж, показывай. Дрянь, небось, товарец.

— А это тебе решать, — засуетился Кутейба. — Я знаю, Хирут, ты не обманешь. Ты у нас честностью славишься на всю Феризу. Даешь настоящую цену, не торгуясь.

Хирут хмыкнул. И лавочник, и доносчик — оба одинаково хорошо знали, что о настоящей цене на вещи, взятые в доме казненных, и речи быть не может.