Дело складывалось скверно. Куда бы запропаститься целой штуке шелка? Замки и запоры целы, охранник клянется, что никуда не отлучался… И тем не менее товар пропал. Не духи же ночные его, в самом деле, унесли?
Плохо, очень плохо…
И тут сердце у Инаэро упало в пятки. Он вспомнил. И не хотелось бы припоминать, а вот встало в памяти: перед самым закрытием лавки заходила к нему невеста, Татинь, и не одна, а с отцом. Старик камнерез, крепкий еще, с вечно прищуренными, немного слезящимися глазами, сильными пальцами и сутулой спиной, приглядывался к будущему зятю. Смотрел, как тот распоряжается в хозяйской лавке, одновременно и о господской выгоде помышляя и о собственном достатке не забывая. Одобрительно усмехался.
Что и говорить, Инаэро нравился ему. И дочка без памяти влюблена. Человек Инаэро, несмотря на молодость, вроде бы, надежный, рассудительный. Противиться счастью дочки и этого хлопотливого приказчика из лавки господина Эйке старый камнерез не собирался.
Доброжелательное отношение будущего тестя до глубины души тронуло Инаэро. В своей недолгой жизни он нечасто встречал людей, которые бы сразу отнеслись к нему с симпатией. Вот господин Эйке — тот сразу поверил в добрые качества будущего работника. И не ошибся же! А теперь и Татинь с ее отцом…
Вот и растаял, расхвастался Инаэро. Все им в лавке показал, гордясь так, словно ему одному она принадлежала. И как хранит товары, чтобы не портились от сырости (а проливные дожди в Хоарезме случались — как задует ветер с моря, как хлынет в город, кажется, вся морская влага, какая только накопилась в воздухе…), как охраняет от лихого вора хозяйское добро, каким образом разрешаются споры касательно снятия мерок… Ибо что ни страна, то свой способ отмерять длину ткани. Чаще всего, разумеется, меряют локтями, да вот ведь какая незадача — локти у каждого покупателя разные! И почему-то обычно так случается, что приходят в лавку люди с поразительно длинными ручищами — намотают полштуки шелка, а выходит всего-навсего четыре локтя! Дабы избежать такого недоразумения и начертил Инаэро на стене длину «среднего локтя» и всякому покупателю предлагал соизмеряться с длиной именно этого «среднего локтя».
И недоразумений меньше, и крику в этой лавке по поводу «обмеров» не возникает, и обиженные потом не бродят, жалуясь налево и направо: дескать, опять надули их треклятые торговцы, ободрали как липку и еще посмеялись — «это за наши-то собственные деньги!»
А под конец похвалился тем самым только что полученным шелком — небесного цвета, расшитым лебедями…
И вот настало утро, а шелка-то и нет!
Инаэро опустился на скамью, устало потер ладонью лоб. Что же получается? Что старик камнерез (или, что вообще невозможно себе представить!) его дочь проникли ночью в лавку, обдурив или напоив охранника, и утащили прекрасный шелк? Но для чего? Татинь стоило только попросить — и Инаэро купил бы для нее на собственные деньги любой материи.
Он тряхнул головой, отгоняя дурные мысли. Снова позвал к себе охранника. Клаваст как бы нехотя явился.
— Что тревожите занятого человека? — хамски начал он, выразительно зевая. — Что ж это такое делается?! По ночам жизнью своей рискую, охраняя хозяйское добро, точно пес цепной, так потом и днем передохнуть не дают — терзают и мучают! Не знаю я, куда этот проклятущий шелк запропастился! Я-то его всяко не брал, вот провалиться мне на этом месте… Ежели кто и украл — так это тот, кто последним из лавки уходил…
Инаэро болезненно сморщился. Последними лавку покидали как раз он сам, Инаэро, и камнерез с дочерью. Старик, кажется, еще задержался — остановился на пороге поправить ремешок
на сандалии. Неужто в этот самый миг исхитрился и стянул?
Нет, нет, о таком даже и подумать-то страшно. Инаэро еле слышно застонал. «Ну почему это случилось именно со мной! — в тупом отчаянии подумалось ему. — Почему? Отчего так получается — за что ни возьмусь, все рано или поздно рассыпается прахом? И ведь так хорошо все начиналось… Разве я не старался, разве не вкладывал все силы, всю душу в новое дело? Разве не был предан хозяину? И Татинь… как она могла со мною так поступить? Нет! — вдруг с решимостью отринул он худые мысли. — Татинь тут не при чем. Это все отец ее. Хитрый он и жадный. И сразу видно было, что жадный. Когда рассматривал ткани, даже пальцы от алчности скрючил… А она, невинная душа, ни о чем и не догадывается… Но если я уличу старика в краже…» — Тут он окончательно помрачнел, боясь даже закончить свою мысль. Ибо уличи Инаэро отца Татинь в похищении небесно-голубого шелка (и в ущербе, нанесенном торговому делу господина Эйке!), решение суда вряд ли будет милосердным. А лишенный руки старый мастер будет обречен на нищенство и голодную смерть.
И как после этого Инаэро сможет стать мужем Татинь? Их любовь оборвется, едва начавшись…
Клаваст с нескрываемым удовольствием наблюдал за тем, как самые противоречивые и страшные мысли раздирают на части душу молодого приказчика. Разумеется, подкупленный сереньким незаметным человечком, охранник отличнейшим образом знал, куда подевался шелк. Более того, удар был рассчитан с поразительной точностью: пропажа товара уничтожала этого нелепого выскочку Инаэро — и как работника, и как несостоявшегося жениха красивой (и не бедной!) девушки. А кроме того вся эта история наносила первый, пока еще не слишком серьезный удар по Эйке.
Так ничего и не добившись от Клаваста, который упорно стоял на своем — «знать ничего не знаю, ведать ничего не ведаю» — Инаэро с болью в сердце пошел встречать купца. Кое-как объяснил ему, что товара нет — подвели, мол, поставщики. Посетовал лицемерно: ни на кого теперь надеяться нельзя! Купец покачал головой, перерыл имевшийся в лавке шелк, ничего не приобрел и ушел недовольный.
Теперь предстояло как-то объясняться с Эйке и, что самое ужасное, — с Татинь.
Заперев лавку, Инаэро некоторое время бесцельно бродил по Хоарезму. Конечно, Клаваст об этом не знал — но мог догадываться, и одна только мысль о мрачном состоянии, в которое ввержен удачливый молокосос приводила охранника в отличнейшее расположение духа.
Город, обычно радовавший Инаэро деловитой толчеей, наплывом незнакомых лиц, бесконечных приезжих, удивлявших разноцветьем кожи, волос и глаз, не говоря уж о разнообразии одежд, сегодня выглядел, на его взгляд, мрачным, полным нездорового возбуждения. Ничто не радовало, не вызывало любопытства. Вот его толкнули в толпе — он с досадой двинул в ответ локтем. Подбежал горластый торговец, сватая сушеную рыбу и хлебный напиток, — Инаэро грубо обругал его, едва не вызвав драку неосторожными злыми словами. Чем ближе подходил он к дому Эйке, тем медленнее становились его шаги.
Он вдруг понял, что совершенно не знает — как сказать о пропаже. Кого обвинить? Взять всю вину на себя? И оказаться без работы, никому не нужным юнцом, да еще с подмоченной репутацией? Ведь после истории со злополучной кражей, пусть даже ее и замяли, по городу поползут слухи, и никто никогда больше не предложит ему работы…
Эйке удивился позднему визиту своего приказчика. Пригласил его во дворик, предложил подслащенной воды и засахаренных фруктов. Инаэро нервно поблагодарил, однако даже не притронулся к угощению. Эйке, благодушествуя после целого дня, проведенного в обществе жены и маленькой дочки, участливо принялся допытываться — какие заботы омрачили жизнь гостя, с чем он явился?
— Припоминается мае, будто ты собирался жениться, — добавил Эйке. — Неужели тебя постигли на сей счет какие-либо сомнения? Если они и возникают подчас, отринь их, послушай женатого человека: ничего лучше нет, как ввести в дом достойную хозяйку, готовую родить тебе красивых, здоровых детей! Я слышал, что твоя невеста и скромна, и хороша собой…
— Это так, — пробормотал Инаэро. — Ты очень добр, господин…
При мысли о Татинь сердце его вновь болезненно сжалось.
Эйке наконец заметил, что приказчика буквально рвет на части какая-то страшная боль, и даже забеспокоился:
— Здоров ли ты, Инаэро? Выглядишь ужасно, бледный, под глазами чернота, а взгляд стал как у старика, которому надоела немилая жизнь…
