Женщина и ее трагические акценты вызвали образ той, кого судьба послала ему в подруги.

А разве в нем такая же страсть, как в ней?.. Но больше получаса назад он целовался с хмелеющей бабенкой, которая сама призналась, что она «пьяница». И если у них не дошло дело до конца, то не потому, чтобы ему стало вдруг противно, тошно…

Она сама потрепала его по щеке и сказала:

— Красавец мужчина!.. Знаю, что следовало бы нам закончить это рандеву честь честью, да стоит ли, голубчик? Право, лучше будет так, всухую, в память об ingenue саратовской труппы, о чистенькой барышне, жертве увлечения театральным искусством.

Стало быть, у нее зазрение-то явилось, а не у него, даром что она была уже в винных парах и про своего стр.168 ростовского купца говорила прямо как про безобразника, с которого брала деньги.

Она же ему сказала:

— Тебе пора, поди, уж играют первый акт. А я немножко всхрапну и к одиннадцати буду свежа как роза.

И ему это не очень-то понравилось… Зверь-то в нем проснулся несомненно и под уколом каких впечатлений? Память о влюбленности в милую девушку должна бы сделать ему отвратительным всякое сближение с пьющей и павшей бабенкой. Выходило, видно, наоборот.

Он ни разу не вспомнил о Серафиме, вплоть до ухода, когда Большова, провожая его в переднюю, спросила:

— Что это у тебя за пакет? Подарочек везешь? Кому?.. Про любовные дела вашего степенства я и не расспросила. А надо бы. Покажи, покажи.

Она развернула и увидала оренбургские платки.

— Целых три!.. Вот у тебя сколько предметов!.. Или все одной султанше?

Он отшутился в том же вкусе, и ему захотелось подарить ей один из платков.

— Который по вкусу придется? Не угодно ли вот этот, самый крупный?

В желании сделать ей подарок сказалось что-то купецкое: посидела, мол, со мной, поамурилась, угостила — н/а вот тебе гостинцу.

— Вот эту косыноцку, коли милость ваша будет, попросила она бабьим «цокающим» говором, выбрала один из платков поменьше и потянулась благодарить его поцелуем.

— Может, после спектакля встретимся? — спросил он опять, тоже не без умысла.

— Приходи… в заведение… против театра, где Илька Огай поет… Там есть и кабин/е-партикюль/е. Поужинаем… А коли поздно тебе покажется, и не надо.

Весь этот разговор душил его теперь. Он думал об ужине с нею, не боялся того, что она совсем будет «готовая», даже и после того как платки напомнили ему, для кого он их покупал и какая красавица ждет его дома, шлет ему чуть ли не каждый день депеши, тоскует по нем.

Весь антракт просидел Теркин в кресле, перебирая свое поведение.

На душе стало так скверно, что он жаждал видеть и слышать Марию Стюарт, только бы уйти от целой стр.169 вереницы вопросов о своем чувстве к Серафиме. Ведь всего год прошел, как они живут вместе, всего один год!

Игра артистки трогала и волновала его и в следующих актах. Он даже прослезился в одной сцене. Но в антракте между четвертым и пятым действиями в сенях, где он прохаживался, глядя через двери подъезда в теплую августовскую ночь, чувство его обратилось от себя и своего поведения к женщине, к героине трагедии и ее сопернице, вообще к сути женского

"естества".

Ну да, он сам недалеко ушел от первого гулящего купчика; да, в нем та же закваска, и Серафима, если бы все видела и слышала, имела бы право бросить его. Но в этом ли все дело? Разве женщина, в каком угодно положении, не раба своего влечения к мужчине? Вот вам королева, узница, в двух шагах от смерти; и что в ней яростно заклокотало, когда она стала кидать в лицо Елизавете, — а от той зависело, помиловать или казнить ее, — ядовитые обвинения?.. Что? Да все то же! Женское естество. Присутствие любимого человека вызвало нестерпимую обиду, уязвившую не королеву, а мужелюбивую, стареющую бабенку… Ведь ей тогда было сильно за сорок, если не все пятьдесят.

В его ушах еще звучали полные силы и гневного трепета акценты артистки. Он схватил вот эти слова своей цепкой памятью, за которую в гимназии получал столько пятерок:

Прикосновенье незаконной дщери Трон Англии позорит и мрачит, И весь народ британский благородный Фигляркою лукавою обманут!

Не могут они подняться ни до чего выше своей слабости к мужчине, — все равно, какой он: герой или пошляк, праведник или беглый каторжный.

И ему стало ясно, чего не хватает в его связи с Серафимой. Убеждения, что она отдалась ему не как "красавцу мужчине", — он вспомнил прибаутки Большовой, — а «человеку». Не он, так другой занял бы его место, немножко раньше, немножко позднее, если взять в расчет, что муж ей набил оскомину и ограбил ее.

В ней он еще не почуял ничего такого, что согревало бы его, влекло к себе душевной красотой. Его она любит. Но помимо его, кого и чт/о еще?.. стр.170

Впервые эти вопросы встали перед ним так отчетливо.

Он не хотел оправдывать себя ни в том, что вышло и могло еще выйти у Большовой, ни в том, что успех дельца и любостяжателя выедает из него все другие, менее хищные побуждения. И если б он сам вдруг переменился, стал бы жить и поступать только "по- божески", разве Серафима поддержала бы его? В ней-то самой нашел ли бы он отклик такому перелому? Она не мешала бы ему — и только… Чтобы не потерять его, свою «цацу», своего Васю, как пьянчужка актерка все отдаст, только бы ее не лишали рюмки коньяку…

В пятом акте Теркин уже не мог отдаться судьбе Марии Стюарт. Ему хотелось уйти тотчас после главной пьесы, чтобы не смотреть на «Ночное» и не иметь предлога ужинать с Большовой.

Искренно выбранил он себя и за «свинство» и за глупую склонность к душевному «ковырянью». Лучше бы было насладиться до конца игрой артистки.

В зале еще гулко разносились вызовы; но он уже спешил к вешалке, где оставил вместе с пальто и пакет с двумя платками.

— Теркин! Здравствуйте!

Его окликнули сзади. Он обернулся и увидел Усатина, которому капельдинер тоже подавал пальто.

— Мое почтение! Весьма рад! — выговорил он не сухо и не особенно радушно.

— Вы куда отсюда? Ужинать?

— Не прочь.

— И прекрасно!.. Поедемте в заведение Наумова. Потолкуем… Давненько не видались!

— Потолкуем, — повторил Теркин и почувствовал, что ему не совсем ловко с Усатиным.

— Все Москва! Куда ни взглянешь!

Усатин повел жестом правой руки, указывая на белую залу, в два света, довольно пустую, несмотря на час ужина.

— Да, скопировано с Гурьинского заведения, подтвердил

Теркин.

Они закусывали за одним из столиков у окна.

Низковатая большая эстрада стояла с инструментами к левому углу. Певицы разбрелись по соседним стр.171 комнатам. Две-три сидели за столом и пили чай. Мужчины хора еще не показывались.

— Москва все себе заграбастала, — продолжал возбужденнее Усатин, отправляя в рот ложку свежей икры.

— И ярмарка вовсе не всемирный, а чисто московский торг, отделение Никольской с ее переулками. И к чему такие трактирищи с глупой обстановкой? Хор из Яра, говорили мне, за семь тысяч ангажирован. На чем они выручают? Видите — народу нет, а уж первый час ночи. Дерут анафемски.

Он взял карту вин.

— Не угодно ли полюбоваться?.. Губонинское белое вино

— три с полтиной бутылка. Это поощрение отечественных промыслов и охранительная торговая политика!

Теркин слушал его, опустив немного голову. Ему было не совсем ловко. Дорогой, на извозчике, тот расспрашивал про дела, поздравил Теркина с успехом; про себя ничего еще не говорил. «История» по акционерному обществу до уголовного разбирательства не дошла, но кредит его сильно пошатнула. С прошлого года они нигде не сталкивались, ни в Москве, ни на Волге. Слышал Теркин от кого-то, что Усатин опять выплыл и чуть ли не мастерит нового акционерного общества.

Не хотелось ему иметь перед Усатиным вид человека, который точно перед ним провинился. Правда, он уехал из усадьбы вроде как тайком; но мотив такого отъезда не трудно было понять: не желал пачкаться.