М. стала говорить довольно громко, почти кричать, что он не имеет права подвергнуть ее такому наказанию, что она не девка, что сумеет найти дорогу к самому князю, что он потеряет место и т. д. Р. молча слушал эту тираду и потом нажал кнопку звонка. Когда явился городовой, он велел ему принести скамейку и розог, а также позвать еще городового и геркулеса Кейзера. У секретаря, по его собственному признанию, забилось сердце, когда он увидал, что М. не избежать розог. Ему было только досадно, что Р., очевидно, хочет велеть сечь барыньку не ему, а Кейзеру.

Через несколько минут, в течение которых М. продолжала угрожать Р., вошли три городовых со скамейкой и пучком розог.

К удивлению секретаря, М. при виде скамейки и розог замолчала, и, когда по приказу Р. городовые подошли к ней, чтобы положить на скамейку, она, как пятилетняя девочка, стала реветь и сквозь слезы просить, чтобы ей позволили снять платье… Р. остановил городовых и сказал, что она может снять платье. «Но лучше вам, — прибавил он, — не упрямиться и исполнить мое приказание — назвать фамилии заговорщиков, тогда я не велю вас сечь»…

На эти слова М. промолчала, только всхлипывала, снимая платье и развязывая тесемки. После этого она опустила руки и покорно дала себя уложить на скамейку… Кейзер взял в руки розги, когда двое других городовых обнажили М. и приготовились держать ее один за ноги, а другой за плечи.

Р. велел Кейзеру передать розги городовому, державшему М. за плечи, а тому сечь ее, Кейзеру же держать ее за плечи.

Городовой, весь красный, взял розги и по знаку Р. начал сечь М.

М. после первого удара слегка вскрикнула и сжала ягодицы, но удары стали сыпаться. Этот городовой вскоре оправился и стал сечь методично, делая ровную выдержку между ударами и выдерживая розги после удара несколько секунд на теле наказываемой. После десяти с лишком ударов стоны сменились более сильными криками и просьбами о прощении. Круп весь стал уже красный и в багровых полосах, было видно, как наказываемая сжимает ноги, думая этим смягчить боль от удара.

Наконец, обезумевшая от боли женщина, забыв всякую гордость, начинает умолять Р. Тот после нескольких ударов приказывает перестать ее сечь.

Когда ее сняли со скамейки и поставили на ноги, она тотчас же села на пол и стала рыдать, как маленький наказанный ребенок.

Мало-помалу рыдания стихли. Она вытерла себе лицо поданной секретарем мокрой губкой и встала… Секретарь подал ей панталоны, которые она потеряла, когда вставала со скамейки.

В эту минуту Р. приказал секретарю выйти в соседнюю пустую комнату, не имевшую другого выхода, кроме, как в кабинет инспектора.

Секретарь сознался корреспонденту, что не удержался и смотрел в замочную скважину, что происходило в кабинете Р. Он слышал, как тот сказал: «Одевайтесь скорей, мы сейчас едем!»

М. поправила все беспорядки своего туалета. Р. помог ей одеться, дал ей выпить воды, объяснял ей, что он не мог не велеть наказать ее розгами, чтобы не возбудить подозрений, что наказали ее довольно слабо, что если бы ее сек Кейзер, то у нее с первого же удара брызнула бы кровь, а после тридцати пяти розог, которые ей дали, она не встала бы сама со скамейки, и ее пришлось бы отправить в больницу…

Когда они совсем были готовы, Р. позвал секретаря и велел ему идти с ними. Они вышли втроем и сели в карету Р. Секретарю пришлось сесть на козлы, ехали они довольно долго, до первой станции железной дороги. Здесь, в двух километрах от станции, у Р. была в громадном саду нанята кокетливая вилла, в которой он частенько принимал барынь, находивших удовольствие в пассивной флагелляции. Р. поблагодарил секретаря и отпустил его в город в своем экипаже, сказав, что он вернется на другой день утром. Позавидовав своему принципалу, оставшемуся в обществе такой хорошенькой женщины, секретарь уехал в город.

Ни на другой день, ни в последующие Р. не появился и пропал вместе с М. бесследно. Власти исчезновение его сперва приписали мести заговорщиков.

Известно, что «на ловца и зверь бежит». Читая недавно появившиеся в печати мемуары графа Кевенгелюра, бывшего начальника сыскной полиции в Будапеште, особенно отличившегося при усмирении восстания венгерцев в 1848 году, я натолкнулся на факт флагелляции одной знатной венгерской дамы.

Я предоставлю слово самому графу Кевенгелюру, которого перевожу насколько возможно ближе к подлиннику.

Рассказав, как он по приглашению некоего Д., главного начальника политического отделения сыскной полиции, присутствовал при обыске и затем получил приглашение присутствовать при допросе одной из арестованных, г-жи Л., почтенный полицейский продолжает: «На другой день в назначенный час я отправился к Д. в департамент полиции и застал его в своем кабинете, довольно скромно меблированном. Он меня принял очень любезно, усадил рядом с собой за столом и сказал: «Вы, конечно, слыхали сплетни, что я будто бы подвергаю заключенных истязанию. В этих сплетнях есть доля правды, я прибегаю к помощи розог, чтобы добыть необходимые мне сведения, но до истязания никогда не доходил еще… Вот вы сегодня лично увидите, как я действую, чтобы добиться сознания. Вчера вы присутствовали при обыске в квартире г-жи Л. и аресте ее за то, что я нашел массу компрометирующих ее писем. На сегодняшнее утро я назначил допрос. Посмотрите внимательно на паркетный пол, вы заметите четырехугольник, это — трап, а вот каучуковая трубка, при помощи которой можно говорить с лицами, находящимися в комнате под нашей… Впрочем, вы сейчас увидите!»

Он позвонил, и через несколько секунд появился городовой, которому он велел привести г-жу Л.

Через несколько минут появилась г-жа Л., окруженная двумя городовыми. Д. велел ей подойти ближе к столу и, когда она подошла, сказал: «Сударыня, я имею доказательства, что вы посвящены во все подробности интересующего меня дела… Вы мне сейчас же продиктуете фамилии всех участников, надеюсь, что вы не заставите меня принудить к этому силой…» Л., высокая, стройная, довольно недурная собой женщина лет под тридцать, слегка побледнела, и на глазах у нее показались слезы.

— Я не знаю, не понимаю вас, — сказала она, — отпустите меня, я ничего не знаю, я буду жаловаться на вас генералу графу С., вы ответите и за обыск у меня, и за то, что арестовали и продержали целую ночь Бог знает с какими женщинами!..

— Я не боюсь ваших угроз. В ваших интересах советую вам исполнить мое приказание, — сказал сухо Д.

— Я ничего не знаю и не могу говорить, — раздраженно ответила Л.

Тогда Д. взял в руки каучуковую трубку и что-то проговорил вполголоса в нее.

Вдруг г-жа Л. провалилась в трап, едва успев отчаянно вскрикнуть. Д. знаком головы показал мне, чтобы я посмотрел в отверстие трапа. Я перегнулся через стол и увидал, что все тело г-жи Л. провалилось в трап вплоть до подмышек. Платье и юбки ее были подняты вверх краями трапа.

Д. опять поднес трубку ко рту и что-то сказал. Л. вся покраснела.

— Это позорно, бессовестно! — закричала она и стала биться, силясь выскочить из трапа.

— Ну, вы не хотите назвать фамилий участников? — спросил Д.

— Нет, я их не знаю…

Д. опять сказал что-то в трубку, и я увидал, как Л. стала извиваться, вскрикивать, по ее лицу было видно, что она испытывает сильную боль; теперь слезы лились у нее ручьем.

— Вы все еще будете упрямиться? — сказал Д.

Л. ничего не ответила. Вдруг она страшно вскрикнула:

— Довольно! Довольно! Остановите их! Я все скажу, назову вам фамилии!

Д. сказал в трубку несколько слов и, взяв карандаш, приготовился записывать показание Л.; та продолжала рыдать, но ничего не говорила, тогда Д., не скрывая своей досады, приложил трубку ко рту и уже очень громко сказал:

— Дайте еще двадцать розог, да горяченьких!

Теперь уже Л. стала кричать во все горло и просить прощения, обещаясь все показать, но Д. не остановил порку, пока ей не были даны все двадцать розог.

Л. после этого стала показывать и называть имена замешанных в деле лиц.