-- Но как же без ума могут работать художники, писатели? Ведь им сначала все надо придумать, представить себе несуществующее, а лишь потом его отобразить.

-- О-вей! Я разве говорил, что ум совсем никогда не нужен? Я такого не говорил. Иногда он бывает нужен, только не надо давать ему власть над собой. Конечно, ты столько видел, весь мир повидал... Тебе, быть может, и стоит стать писателем. Ты только сначала отдохни, успокойся, научись видеть свет, когда светло. Перестань искать ночь, чтобы только умом и понять: то был свет. Не надо никуда ходить: вот он свет, и все! И вот когда ты увидишь свет, как свет, а не как отсутствие ночи, тогда сможешь без опасений дать своему уму сладость воспоминаний и фантазий.

Так они мирно болтали. Заодно оказалось, что из Мудрака вышел-таки превосходный сапожник - такого в Городе ни до него, ни после не бывало! А однажды вечером, когда они сидели на лавочке возле дома, Тупак обратил взор Мудрака на вечернее небо:

-- Ты видишь свет? Ты - видишь?

Слезы радости полились из глаз Мудрака и он стал танцевать возле порога, приговаривая:

-- Велик свет, что показал мне брат мой, велик и вечен этот свет...

23 - 26 февраля; 15 июля 2001 г.

Г

ород не быстро и не медленно, а как раз с такой скоростью, с какой это следовало делать, отворачивался от Солнца вместе с тем участком Земли, на котором ему было предназначено возлежать, и вползал в темную, теневую фазу своего существования.

Приближалась ночь...

Неужели это был я?

Ночной, гулкий подъезд. Дыхание, запах волос, утомительный поцелуй... Руки, сражающиеся с руками и одеждой... Как узнать, чего она хочет на самом деле?

"You are so beautiful..."

Профессор Смирнов рассчитывал завершить задуманное не позднее конца ноября. До этого предстояло закончить сортировку всего архива, уничтожить то, что подлежало, по его мнению, уничтожению, подготовить две посылки из того, что следовало отправить сестрам покойной жены, закончить опись библиотеки и передать ее в дар Академии наук. Самое главное - предстояло завершить первую стадию начатых исследований, изготовить три копии отчета, одну отправить в библиотеку Конгресса в США, вторую - профессору Верховскому в Киев, а третью передать в свою Академию.

Впереди, по плану, было еще месяца четыре. Профессор с удивлением отмечал, что, после того, как он принял решение, жизнь стала легкой, насыщенной, радостной, времени стало не хватать, дни, а, зачастую, и ночи были заполнены работой, голова и сердце - воспоминаниями. Он ясно осознавал, что эксперимент может закончиться трагически, но относился к такой возможности, пожалуй, что и с радостью. Прощание со всем сущим вовсе не казалось чем-то страшным, чего следует избегать, - напротив, смерть представлялась ему началом новой жизни, в которой будет все то хорошее, что уже было, но будет и еще что-то новое, манящее.

Чем только он ни занимался в своей пестрой жизни! Даже воровать приходилось, когда после войны он два года жил сиротой: отец погиб на фронте, а мать тоже была на фронте, и он всю войну оставался у дедушки с бабушкой в деревне. Хорошо было в деревне: Волга большая, арбузы сладкие, бабушка добрая... Но дедушка, а вслед за ним и бабушка умерли, Вовку Смирнова отдали в детдом, детдом перевели в Киров... Там он и начал воровать. Сначала его к этому приобщили старшие: "Давай, Вовик, тебе ничего не будет, ты маленький!" А потом он вместе с ними убежал в Москву. Сначала в Горький, а потом - в Москву.

Потом-то мать его, все-таки, нашла. Слава Богу!

Потом он медленно - не так, как другие, - взрослел.

"Блю, блю, блю канари, цип-цип-цип, ля-ля-ля-ля-ля..."

Четвертый раз Борис, наблюдая сквозь дырочку в фанерной перегородке за танцующими в зале, не давал песенке окончиться, и быстро переставлял иглу проигрывателя в начало: по договоренности с Володей он давал ему сполна насладиться медленным танцем. Вовка, наконец, осмелился ее пригласить, и она согласилась. Сидевший в радиорубке Борис знал, как помочь другу: танец будет длиться, пока они сами не перестанут танцевать.

Володя сразу хотел обнять ее за талию обеими руками, но она решительно взяла его левую ладонь в свою правую руку, и отвела на положенное расстояние. Время от времени он пытался утвердить свои ладони на плавном изгибе талия-бедро и, на четвертом кряду исполнении "Голубых канареек" это ему удалось: она положила, наконец, обе руки ему на плечи позволила приблизиться так, что ...

Он щекой коснулся ее виска, носом, затем губами прикоснулся к уху, - но нет! - она снова отстранилась, однако, уже не резко, и танец продолжился:

"Блю, блю, блю канари, цип-цип-цип, ля-ля-ля-ля-ля..."

Владимир Васильевич Смирнов, доктор технических наук, профессор, главный научный сотрудник Лаборатории применения электричества в биотехнологиях Республиканской Академии наук, свернул с Садовой и медленно побрел вниз по Пушкина.

Все улицы, все дворы и все дома в округе были ему знакомы до мельчайших подробностей. Школа, в которой Смирнов учился, все еще стояла на своем месте рядом со старым кладбищем, сельхозинститут, который он окончил, пребывал на этой же улице, только в другом ее конце, университет, в котором училась его покойная жена, был просто рядом.

Консерватория, в которой училась та, про которую он никогда никому не рассказывал, была как раз посередине.

Из окон углового одноэтажного дома доносился запах жареной картошки и плохая музыка, которую обычно теперь передают по радио.

Сегодня он собрался в дальний путь - на кладбище. Можно было проехать на троллейбусе, потом пересесть на маршрутку, но он хотел пройти, если не все расстояние, то, дойти пешком хотя бы до цирка. На это у него уйдет часа, пожалуй, два, - но ведь он, во-первых, никуда и не спешит, а во-вторых, теперь для него многие обыденные вещи наполнились особым, ритуальным смыслом. Каждый шаг мог быть прощальным, каждое воспоминание - последним.

Много десятилетий ходил он по этим улицам, зимой и летом, весной и осенью, ночью и утром, вечером и днем шагая мимо одних и тех же столетних домов, заглядывая в окна, знакомые с детства.

Вот красивый серый дом с венецианскими окнами и начертанной, видимо, дегтем, надписью "Проверено, мин нет. Л-т Болтромюк". Прошло более полувека с тех пор, как этот лейтенант осматривал уцелевшие дома, а надпись все еще различима. Когда-то к ней относились с уважением, как символу мужества, героизма, добра. Потом стали указывать, как на свидетельство насилия и зла. Надо, наверное, уточнять, кто и когда высказывал свое отношения к разным историческим событиям, у кого оно изменялось, у кого оставалось неизменным, да не хочется - и так все ясно.

У этого дома, который в пору своей юности придумал живший неподалеку, а впоследствии великий, всемирно известный архитектор, странные балкончики: на них нет выхода изнутри, а только окна, да и расположены балконы низковато, - можно забраться прямо с тротуара. Сейчас, конечно, он вряд ли стал бы это сделать. Нет, физически он еще вовсе не дряхл: десять отжиманий от пола ежедневно, утренние пробежки, дыхательные упражнения йогов, скудное вегетарианское питание, - все это, разумеется, давало свои положительные плоды. Просто это неприлично - залезать на чужие балконы. Во всяком случае, в возрасте "за шестьдесят". А вот раньше...

Вдруг, сквозь обычный, ровный шум городских улиц прорезался гудок паровоза. А, может, тепловоза.

Боже мой! Ведь раньше его было слышно часто...

Особенно вечером, когда уже лег спать, но еще не уснул, когда самые прекрасные фантазии и мечты посещают сотни юных головок, в это таинственное время соединения разных миров и времен, из мира реального обязательно долетали гудок паровоза и стук колес: та-дым - та-дам, та-дым - та-дам, та-дым - та-дам...