Дядя Гриша аккуратно загасил крошечный окурок, чудом удерживаемый пальцами, положил в стеклянную банку, где лежало уже множество его собратьев, чья участь - быть употребленными в самокрутках, налил себе еще немного вина, отхлебнул и продолжил.

-- Ну, на дорогу опять выпили. Федор, конечно, продолжал насмехаться. Мы, правду сказать, уже подумали, что Степан промахнулся: задание и вправду пустяковое. Хотя времена были лихие. Можно было на кладбище на таких бандюков нарваться, что костей не соберешь. Но уж, раз сговорились, отступать некуда. Даже Степан стал сам себя подбадривать - все равно, мол, деньги вместе пропьем. Что так, что эдак, а своим мужикам поставить дело благородное. Короче, пошли мы все вместе до ворот, на ступеньках магазина попрощались и сели его ждать. Выпивка у нас еще и с собой была, так что он даже говорил: "Вы мне там глоточек на разогрев оставьте!" А дело было в ноябре, холодать уже стало. Короче, пошел он в своей фронтовой шинели с пустым рукавом, а мы остались тут вот, на крыльце. Погода была мокрая - мелкий дождь, даже, кажется, со снегом. Мы костерок разожгли, решили дождаться уж его. Ну, сколько, думаем, ему идти - ну два часа! Никак не больше. Даже если с пути сбиться. А там ведь темно, лампад и тех было мало. Да дождь и слякоть. Короче, мы сидим, а он там идет. Прислушиваемся - тихо. Ветер воет, деревья шумят... А так - ни криков, ни выстрелов. Как он там шагал, кто теперь знает? Наверное, было и ему жутковато. То тени шевелятся от лампадок, то лист мокрый в лицо попадет. Да и в склеп открытый можно угодить. Так вот мы сидим и прикидываем: вот уж дошел, наверное, вот уж пол пути обратно прошел, вот сейчас появится... А его все нет и нет. Дождь кончился, тишина настала. Мы к воротам подошли, высматриваем, - нет никого, мы покрикивать стали, - не откликается. Ждали, ждали, да и пошли за ним. Шли, окликали, в склепы спичками светили... Так до немецких летчиков и дошли. Вот тут-то мы нашего Федюху и увидали: лежит лицом в землю. Вот так-то, ребята! А ведь он, и правда, героем на войне был, а тут вот так.

Допив вино, бадя Гриша достал новую сигарету, закурил, закашлялся, потом, покряхтывая "о-хо-хо", поднялся с лавки:

-- Ну, что, пора по домам, пацаны... Да и мне давно пора в снах сторожить, наверняка кого-то уже проворонил...

-- Бадя Гриша...

-- А?

-- Так чего же с ним случилось-то?

-- С кем?

-- Ну с этим, Федором?

-- А ты что же, так и не понял?

-- Не-а.

-- И ты? - спросил он меня.

-- Не-е, я тоже не понял.

-- Да-а-а, пионеры... Не поняли, значит... Придется растолковать. А то вы коммунизм не построите. Значит так. Как дело было никто не видел, а только по нашему мнению дело было так. Дошел наш Федюха до условной могилы, достал финку и, как договорились, воткнул ее в могильный холм. Повернулся назад, а за шинель его кто-то держит! Вот тут видать, весь страх его и захватил! Пока шел - боялся, страх внутри копился, а тут - все! Видать ему и привиделось, как его из могилы костлявая за полу шинели ухватила и не пускает. Организм, видать, от ужаса онемел, сердце и разорвалось. С войны живой, хоть и без руки, пришел, а тут - хлоп, и нет человека. Такая вот глупая смерть. Так что, пацаны, не спорьте понапрасну и не бахвальтесь. Ну, все на сегодня. Марш по домам.

Мы засобирались, вышли на порог сторожки, и я спросил Коляна: "А я так и не понял с чего он так испугался? Ты понял?" "Ну чё, понятно... От разрыва сердца..." "Я не про то: кто его из могилы за шинель держал?"

-- Про что вы там, пионеры, шепчетесь? - раздался голос деда.

-- Ну, мы это... Кто же его за шинель держал?

-- А-а-а... Все! Ясно! Коммунизма не будет... Хоть вы и навсегда готовы. Последнее объяснение для двоечников из кружка "умелые руки". Когда мы Федю нашли, у него угол шинели был Самсоновой финкой пробит и к земле приколот. Он, значить, как до могилы дошел, нож воткнул, а при этом не заметил, как собственную шинель к могиле пришил. Обернулся назад идти, а шинель кто-то держит! Вот и испугался. Вот чего бывает, братцы, в жизни. А в смерти, дети, ничего не бывает, - только смерть, прости Господи... Все, пацаны, пока, ноаптя бунэ, сомн ушор.

Дзен-хасидская притча

В

стародавние времена жили в Городе два богача, каждый в своем богатом доме, окруженном садом и виноградником. И было у каждого из них по сыну.

Одного звали Тупак, что на древнем наречии давно исчезнувших времен значило "Утренняя заря", и это имя дала ему его бабка. На современном же языке это имя звучало как "дурак", "тупица", и он им был.

Тупак был на редкость простодушен. Никакое учение не шло ему впрок, но нрава он был доброго, и никто на него не злился.

Сына другого богатея звали Мудрак, что на древнем наречии исчезнувших местных племен значило "Перламутровый закат", и получил он это имя в честь прадеда. На языке новых времен его имя звучало как "мудрый", "умный", и это так было.

Даже его первый крик, - крик новорожденного, - был исполнен значения и мудрости, а взгляд поразил видавшую виды повивальную бабку. Говорить он начал еще в пеленках, считать научился к девяти месяцам, читал и писал в год и четыре месяца от роду. Все науки и учения он постигал с необыкновенной быстротой.

Родились Тупак и Мудрак в один год, жили рядом, - как тут не подружиться!

И хоть один из них был, как мы сказали, умен, а другой, пожалуй, что, глуп, как пробка, сделанная из обглоданной сердцевины кукурузного початка, они дружили и играли вместе. И не было у них ссор: Тупак признавал мудрость Мудрака, и не тяготился этим. Мудрак же любил доброго, простодушного Тупака, как брата.

Когда же им исполнилось по девять лет, случилось вот что. Город охватил большой пожар, в котором сгорели оба дома их отцов, погибли и сами их отцы, а заодно и матери. Сгорели также слуги, скот, виноградники и сады.

Остались Тупак и Мудрак одинокими и в нищете.

Не умер, - значит живи!

Тупак пошел на базар и стал подмастерьем у своего дяди - холодного сапожника. Как ни бил его дядя, как ни мучила его тетя и, особенно, двоюродная сестра, ничего, кроме вощения и смоления дратвы он долго делать не мог. Но Тупак не унывал, всегда оставался веселым и добрым, любил своего дядю и свою тетю, и даже двоюродная сестра видела только его улыбку. Три года и восемь месяцев ушло на то, чтоб он научился хотя бы подшивать и делать набойки. Еще через три года и четыре месяца он скроил и сшил первые пинетки для младенца... Заказчик ругался, и с трудом удалось его уговорить заплатить хотя бы пол цены.

Когда ему исполнилось шестнадцать лет, дядя посадил его за отдельный столик у восточного входа на базар и Тупак начал самостоятельную работу. Работал он, прямо скажем, неважно, но и плата за его труд была самой низкой в

Городе, поэтому нашлись и для него заказчики, и на каравай серого подового хлеба и кувшин домашнего вина он все-таки зарабатывал.

Через несколько лет дядя умер, двоюродная сестра вышла замуж и уехала в другой город, тетя постарела и стал Тупак хозяином в лачуге сапожника. Тогда Тупак смог жениться на дочери сторожа базара и жить с ней счастливо, регулярно производя на свет потомство.

Жена Тупака любила его таким, какой он есть, о другом муже не мечтала и была неприхотлива во всем прочем.

Принесет Тупак вечером каравай серого подового хлеба и кувшин красного домашнего вина, отрежет она ему кусок, нальет стаканчик, он съест все и выпьет, а потом скажет: "А теперь, жена, дай мне кусочек холодной баранины!" жена отрежет ему еще кусок хлеба, он ест и похваливает: "Вот так барашек! Давно не едал такого нежного... Ну и мастерица же ты у меня!" А в другой раз он попросит жареной рыбы, или курятинки, а к ней белого ароматного вина, на десерт же спросит ореховый торт с рюмочкой рома, или чашечкой кофе - ни в чем ему отказа нет! Жена знай отрезает от каравая серого подового хлеба по кусочку, да подливает в стаканчик все то же домашнее вино, Тупак же нахваливает и восхищается.