В общей камере, где было шестнадцать коек и около шестидесяти человек, я встретил еще одного еврея. Он не был ни бундовцем, ни сионистом, он вообще не был политическим. Как этот опытный варшавский вор, мастер своего дела, попал в тюрьму, даже не успев ничего украсть в Вильнюсе? И как попал он в камеру политических, где сидели общественные деятели, высшие офицеры армии, судьи, профессора, полицейские чины, бывший заместитель министра? Не похоже было, чтобы специалисты НКВД использовали его как подсадную утку. Он, правда, мало разговаривал — то ли был молчалив от природы, то ли компания не подходила, — но своей профессии не стеснялся. Из-за этой профессии остальные сокамерники избегали контактов с ним и предпочитали иметь с ним дело только за шашечной доской — вор обыгрывал в шашки всех интеллигентов и обучал их комбинациям. Может быть, его посадили в нашу камеру, чтобы арестованные, опасаясь вора, потеряли чувство осторожности в отношениях с настоящим подсаженным агентом — человеком, конечно, интеллигентным, способным поддержать разговор и шутку? Когда речь идет о тайной полиции, такое предположение вполне логично. Но частые беседы с вором показали мне, что дело обстояло гораздо проще. Он пробирался в Вильнюс с имуществом, награбленным в дни бомбардировок Варшавы (доктор Лифшиц упрекнул вора в том, что он воспользовался трагедией людей, но тот спокойно ответил: «Если бы не я, другие взяли бы. Какая разница?»). Он перешел «зеленую черту», но был схвачен советскими пограничниками и обвинен не в краже или контрабанде, а в шпионаже. «Какой же я шпион?» — спрашивал несчастный вор, привыкший к тюремной жизни. На этот вопрос ответить никто не мог, он мог утешаться только повышением в чине — до звания политического преступника — и пребыванием в обществе «наймитов буржуазии и агентов империализма».
Большая камера, в которой оказались знакомый 78-летний полковник и мой старый друг майор, гудела как улей. Весь день без перерыва шли беседы. Обычно люди разбивались на отдельные группы. В любом обществе человек ищет близких ему по складу. И в тюрьме существуют, оказывается, «закрытые клубы». Но были в камере и люди, старавшиеся поддержать общее хорошее расположение духа. По их инициативе мы организовали кружки по изучению языков, литературы и истории, спорили на общие темы. Однажды совсем необразованный человек рассказал нам о жизни пчел. С каким увлечением, с каким чувством он, всю жизнь посвятивший пчелам, говорил об их маленьких царствах! Мы могли слушать его без конца и пришли к единому мнению, что его рассказ куда интереснее любой ученой лекции. Чтобы отвлечься, мы затеяли шахматно-шашечный турнир. И хотя фигуры, сделанные из хлебного мякиша (часто с поразительным мастерством), у нас отбирали во время ночных обысков, мы продолжали играть. В любых условиях человек остается общественным существом. Вывод: общая камера лучше одиночки.
Некоторые заключенные использовали преимущества общей камеры для очень практической цели. Это были расточители, страдавшие от голода больше своих товарищей. Когда приносили «суп», они старались получить его первыми. С миской в руках они забивались в угол и мгновенно поглощали свою порцию. Тут же бежали к двери, несколькими каплями воды (в камере воды всегда не хватало) смывали с мисок остатки баланды, вытирали их тряпкой, именуемой полотенцем, и становились опять в очередь. Трюк удавался, если раздатчик невнимательно пересчитывал порции или если нам удавалось сбить его со счета, а в нем советские тюремщики обычно не сильны. Но чаще вместо дополнительной порции баланды они получали порцию отборной русской брани. «Так твою мать, — кричал тюремщик. — Ты что, не получил еще?» Расточители отходили с пустыми мисками, не отвечая на оскорбления. Назавтра они снова пытали счастья. Голод… Голод сводит человека с ума и лишает его чести.
Увеличилось число обитателей камеры, и расточителям пришлось установить очередь в очереди — сегодня пытают счастья одни, завтра — другие. Иногда расточители предлагали всем обитателям камеры участвовать в их стратегии, но многие с отвращением отвергали их предложение. Даже в те немногие дни, когда наши «кормильцы» с настоящей революционной торжественностью объявляли: «Сегодня добавка!», «сытые» отдавали свою добавку голодным. Голод всегда голод, но человеческая воля может пересилить его. Интересный факт: вор никогда не становился во вторую очередь. Свои профессиональные навыки он применял лишь на воле. Этого принципа он придерживался не только в отношении мисок. Однажды один из нас заявил о пропаже какой-то вещи. Это был редкий, пожалуй, даже единственный случай в камере. Пострадавшему не пришло, разумеется, в голову жаловаться начальству: это было дело внутреннее и разобраться должна была «власть на местах». Подозрение, естественно, пало на вора, но, когда дежурные в подходящий момент (во время коллективной оправки) осмотрели личные вещи, пропажа обнаружилась не у вора, а у самого типичного интеллигента… В тюрьме нам пришлось столкнуться и с другим странным явлением. Были среди заключенных здоровые, мускулистые люди (в основном бывшие полицейские), и были хилые, слабые, худые (в основном интеллигенты). Как ни странно, здоровяки физически страдали больше слабых и чаще жаловались женщине-врачу, которая обычно отделывалась аспирином и говорила: «Здесь вам не пансион». Слабые не болели и не жаловались.
И так называемыми «телефонистами» всегда бывали здоровяки. Кто это такие? Это заключенные, которые могли часами стоять у двери и прислушиваться к каждому звуку в ожидании раздачи пищи. Время от времени они взволнованно обращались к остальным с просьбой немного успокоиться. Но чаще всего камера не удостаивала их ответом. Сцена повторялась изо дня в день и продолжалась много часов. Телефонисты не отчаивались и оставались на своем посту. «Несут!» — раздавался внезапно их крик. Но телефонная служба не всегда работала исправно — если и несли, то не всегда нам. Телефонисты приходили в смятение и отходили от двери, но после короткого перерыва возвращались и слушали, слушали… пока не приносили бак. Разумеется, мы и к ним относились с пониманием. Несчастным казалось, что, прислушиваясь к характерному постукиванию черпака о стенку бака, к шагам раздатчиков каши, они приближают долгожданный момент… Голод, голод.
Были у нас и «телеграфисты», но этих в камере любили. Они заботились о пище духовной. Благодаря им наша изоляция была пробита, хотя только в одном направлении. Они поставляли заключенным информацию о далеком большом мире.
На одной из площадей Вильнюса, на порядочном расстоянии от Лукишек, был установлен прибор, сопровождающий советскую власть во всех районах, во всех городах, во всех поселках и во всех деревнях необъятной страны: громкоговоритель. Громкоговоритель не переставал с утра до вечера (а иногда — с утра до утра) изрыгать речи, музыку, статьи, песни, новости, объявления, призывы, резолюции и директивы. Разумеется, не к «врагам народа» обращался послушный рупор партии и правительства. Обращаясь к верным гражданам, заслужившим место под солнцем, громкоговоритель заверял их, что они живут хорошо и счастливо. Но в деятельности громкоговорителя имеются внутренние противоречия, ис одним из них не смогла справиться даже советская наука с помощью НКВД. Порою ветер несет слова в нежелательном направлении — к тюремным стенам. И тогда «враги народа» слышат не только дозволенные речи, но и совершенно запретные для них вещи: новости о событиях в мире.
Наши телеграфисты зависели от милости ветра. Когда ветер дул в нашем направлении, сообщения (в обрывочном, правда, виде) попадали в информационный центр — две камеры на верхнем этаже, окна которых выходили в сторону далекой площади; если дул «плохой» ветер, не помогали никакие усилия — ни мертвая тишина в камере, ни изощренный слух. День без сведений — пустой день! Но когда сообщения поступали, они передавались по вертикали и по горизонтали, во все общие камеры: по вертикали сообщения передавались по водопроводной трубе, а по горизонтали — через стены.
