Они хотели, чтобы я попался в ловушку, но в действительности они меня своим приглашением просто предупредили. Я решил не отвечать на приглашение и не идти в комнату #23, где, как мне удалось выяснить, был технический отдел Вильнюсского горсовета. Разгадав замысел чекистов, я мог попытаться скрыться, бежать в другой город. Не могу утверждать, что мне удалось бы ускользнуть от их лап, но нет сомнения, что я сумел бы какое-то время скрываться у друзей в другом городе. Однако я принял двойное решение: не идти в горсовет и не скрываться. Причина первого решения проста и ясна. «Если советская власть решила меня арестовать, — сказал я себе и друзьям, — пусть его агенты придут ко мне домой. Это их работа». Причины второго решения не так просты, но о них рассказывать не стану. НКВД в конце концов меня арестовало, хотя и не в соответствии с первоначальной режиссурой.

«Начальник технического отдела» горсовета ждал меня, по-видимому, несколько дней, ждал с достойным всяческих похвал терпением, но затем сообщил вышестоящему начальству в другом здании, что приглашенный неразумно не пожелал позаботиться о самом себе — и не явился. Возможно, что люди, которым было поручено заняться мной, посмеивались и говорили друг другу: «Ничего, он еще придет». Пока что они сами заглянули ко мне без приглашения — на этот раз речь шла не об аресте, а о слежке.

Однажды утром у нашего маленького домика появились двое мужчин и одна женщина. Они то стояли, то прогуливались вокруг дома, но постоянно что-то высматривали. Они тоже не проявили достаточного профессионализма и сразу же выдали себя. Мы подвергли их испытанию, которого они не выдержали. Я попросил жену поехать со мной в город. «Если сыщики задержат меня в пути или в городе, — сказал я ей, — мы еще успеем попрощаться, а если их роль заключается лишь в слежке за мной, имеет смысл узнать их получше. Мы отправились на железнодорожную станцию, и тут же за нами увязался «хвост»: агенты НКВД, а за ними наши друзья. В поезде «караван» расположился в том же порядке: мы с женой в головном вагоне, в следующем — ищейки, а в третьем вагоне — наши друзья.

Сходя с поезда, мы заметили, как провожатые глазами передают нас людям, ожидающим на вокзале. Работа была настолько грубая, ошибки настолько явные, что сомнений быть не могло: сейчас арестуют. Но нет, беспрепятственно и с новыми провожатыми мы вышли в город. Шли теми же тремя отдельными группами. К вечеру, в том же порядке, вернулись домой.

Десять дней продолжалась эта игра. Разумеется, если человек видит своих преследователей, слышит их шаги, знает об их намерениях, он не может быть счастлив. Впрочем, при определенных обстоятельствах, когда принято твердое решение, он вовсе не чувствует себя особенно несчастным. Но счастливы ли сами охотники? Есть ли работа более презренная, чем охота за людьми? Однажды мне пришлось увидеть ужас на лицах ищеек. В тот день я им отомстил. Сделал я это из чисто спортивного интереса — от шутки нельзя отказаться ни при каких обстоятельствах. Но позднее я пожалел тех, которые вначале караулили меня, а потом бежали по моему следу, как охотники за дичью… Я почти сожалел, что сыграл с ними шутку. Какими растерянными, испуганными, какими несчастными они выглядели! Больше я таких «шуток» не повторял.

Близился решающий день. В нашем маленьком домике, казалось, ничего не изменилось. Мы продолжали рано вставать и собирать хворост в золотистом осеннем лесу. Дома мы думали, спорили, смеялись друг над другом, играли в шахматы, наблюдали за «сторонами». «Они все еще здесь?» — спрашивали мы друг друга по утрам. «Ты все еще здесь?» — спрашивали меня друзья вечером. Мы ждали. Но «что-то» уже витало, разумеется, над нашими головами.

В ту осень действительность была ужаснее самых кошмарных снов. Париж пал. Франция капитулировала. Британская армия утешала себя удачным отступлением. Миллионы евреев попали в руки Гитлера и Гиммлера. Огромные, неисчислимые толпы евреев, в большинстве своем мечтавшие о возвращении в Сион, очутились у запертых границ советского режима, всегда считавшего стремление к Сиону «националистическим отклонением». Кричать об «отклонении» всегда нужно было советскому режиму, чтобы доказать, что он не является проеврейским, как это утверждают его враги, использующие вечную ненависть народных масс к евреям; это нужно было, чтобы доказать: карающая рука революционного правосудия настигает евреев в той же степени, что и русских, украинцев, поляков, узбеков. Перед НКВД, мол, все равны… Разумеется, преследование евреев за то, что они евреи, отличается от преследования евреев — «врагов революции» рядом важных идеологических и моральных оттенков, хотя зачастую различие только психологическое. В те дни один умный литовский еврей из среднего класса сказал мне: «Ни у Гитлера, ни у Сталина мы не получим пряников, но между ними имеется одно различие… Сталин отнимает у меня шубу, Гитлер отнял бы душу, остается радоваться, что я «здесь», а не «там», у нацистов». Но недолго утешал себя этот еврей примитивно сформулированным различием. С ним случилось то же, что и со многими другими евреями: за шубой вскоре отобрали и душу…

Одна катастрофа следовала за другой. В самый разгар всех этих трагедий — общечеловеческих, национальных и личных — умер Жаботинский. Если бы я попытался объяснить, посвятив этому много страниц, что означала для меня смерть руководителя Бейтара, посторонний человек меня бы не понял. В данном конкретном случае понятие «посторонний» распространяется и на моих соплеменников. Поэтому скажу только: безвозвратно ушел носитель надежды, а с ним — тоже безвозвратно? — ушла сама надежда…

Куда ни посмотришь: горе, страдания, море страдания, глубокое и широкое море. Не обычное, не ограниченное страдание, а не страдание одиночек, восставших против гнета или нищеты. Страдание от смертельного страха, страдание народа, попавшего в руки убийц, страдание миллионов простых людей, у которых единственная цель — их собственная жизнь и жизнь детей.

Стоя перед морем страдания, прислушиваясь к его волнам — воплю мучеников, стону заключенных, которые в массе своей не вожди, идеалисты или партийные деятели, а самые простые люди, — ты не можешь отделаться от мысли, что нет более несправедливого неравенства, чем неравенство в страдании.

Никто не спорит, страдание как таковое не есть цель жизни и никто к нему не стремится. Обычно человек спрашивает: «За что я страдаю?» Обычно человек пытается избежать страданий, уклониться от них. Но в дни массовой катастрофы, в условиях всеобщего краха, человек часто спрашивает: «За что они страдают?» Первый, естественный порыв — помочь, спасти, утешить. Но когда исчерпаны слова утешения, когда нет возможности протянуть руку помощи, начинаешь все сильнее ощущать неравенство в страдании — и это чувство ужасное, почти лишающее жизнь смысла. Поэтому можете поверить, что в тот день, когда агенты советской секретной службы пришли за мной, чтобы отправить меня в длинный неведомый путь, в сердце моем не было страха; наоборот, я даже почувствовал какое-то облегчение.

Они пришли в ясный осенний день — начальник и два помощника. Первый сердито спросил:

— Вы почему не явились в горсовет? Ведь вас вызывали.

Глупый вопрос. На него последовал наивный ответ:

— Я не обращался в горсовет ни с какой просьбой. Если у горсовета есть ко мне дело, пусть их служащий придет сюда.

— Вам все же надо сходить в горсовет, ведь вас пригласили, — сказал примирительным тоном другой сыщик.

— Нет, не пойду.

— Пойдете, — глухо проговорил главный.

Мне надоело играть в прятки, и я перешел на сердитый тон:

— А кто вы, собственно, такие? Почему все время ходите вокруг нашего дома? Кто дал вам право врываться в частную квартиру? Если не перестанете нарушать наш покой, мне придется обратиться в милицию.

Лицо главного засияло:

— В милицию? Пожалуйста, идемте сейчас же в милицию.

— Сейчас не пойду. Пойду, когда сочту это нужным.