Котел тащили по коридору туда и обратно, от камеры к камере, пока все группы не поели в установленном порядке. Посуду не мыли. Во временной камере не было воды, не было ведра. Миски и чашки с остатками «супа» и «кофе» переходили из рук в руки.

Таково отношение НКВД к человеку. Но человек отличается от животного, хотя… В местах, куда князья ездили охотиться, я узнал, что по окончании срока «перевоспитания» некоторые люди готовы есть и из плевательниц.

В один июньский день нас; вывели на огромный тюремный плац. Заключенных — около двух тысяч человек — разделили на группы. У столика в центре двора сидели высшие чины местного НКВД. Сотни солдат-энкаведистов переходили от одной группы к другой, тщательно обыскивая личные вещи заключенных. Нас раздели догола. К этому мы привыкли: во время каждого ночного обыска нам приказывали раздеться. Но было и новшество: нам приказали несколько раз присесть и наклониться. Энкаведисты искали всюду. У одного заключенного в нашей группе был понос. Проклятия обыскивавшего его солдата могли разбудить мертвого. Мы улыбались.

— Давай, давай, давай поскорее, — слышались крики то в одном, то в другом конце плаца. Трудно было избавиться от навязчивой мысли: тут невольничий рынок.

Около пятнадцати человек с узлами впихнули в небольшую тюремную машину. Заключенный, которого я видел впервые, кричал: «Я задыхаюсь!» Он преувеличивал. Нелегко задушить человека. Машина тронулась с места и остановилась у ворот тюрьмы. Ворота распахнулись, и машина с живым грузом скользнула в шумную улицу. Поехали. Куда? В Котлас?

Внутренний голос твердил мне: «Это начало пути в… Эрец Исраэль».

На товарной станции нас ждал длинный состав. Товарные вагоны были оборудованы под тюремные камеры: на маленьких окошках решетки, к стенам приколочены нары в два этажа, посреди вагона — выводная труба, заменяющая парашу. За погрузкой следила вооруженная охрана НКВД и специальные служебные собаки. Нас погрузили в тюрьму на колесах.

«Сорок человек, восемь лошадей», — шутили заключенные, бывшие военными на воле, но нам почему-то очень трудно было разместить себя и свои узлы. Попробовали пересчитать друг друга, и оказалось, что нас около семидесяти человек. Особенно, тесно было на верхних нарах: внизу очень душно; и заключенные предпочитали верхний этаж. Вряд ли чекисты сумели бы втиснуть в вагон четырнадцать лошадей, но заключенные — не кони.

Обитую железом дверь вагона заперли на засов. Мы закричали, что нечем дышать. Охрана ответила, что в два окошка поступает достаточно воздуха. Дверь открывать запрещено. Запрещено — и все. Вскоре обитатели верхнего этажа сообщили, что солдаты убрались, и не с кем разговаривать. Близился вечер. Одолевали голод и усталость. То ли с усталости, то ли по выработавшейся в Лукишках привычке ложиться по сигналу в установленное время, мы заснули. Когда я проснулся, вагонзак катил по рельсам полным ходом.

Много дней и ночей провели мы в пути. По целым дням простаивали на полустанках. Утром и вечером мы удостаивались прикосновения стражей революции: пересчитывали нас дважды в день и, не притронувшись к каждому, не были уверены в правильности счета. Еду давали один раз в день. Таким образом, трижды в сутки отодвигалась дверь вагона, внося немного свежего воздуха.

Пищу разносили заключенные, меченные особыми ленточками. Еда была — хлеб и селедка. За весь многодневный путь ни разу не получили мы горячей еды. Жажду утоляли некипяченой водой.

Однообразная соленая пища вызывала сильную жажду. Крики: «Воды, воды!» — слышались постоянно то в одном, то в другом конце поезда, причем не только во время стоянок, но и в пути. Поили нас одного общего ведра по очереди — НКВД относится к заключенным, как к лошадям.

Однажды мы сделали потрясающее открытие. Поезд остановился в лесистой местности. По обе стороны железнодорожного полотна было много луж, покрытых зеленой плесенью, и оттуда доносилось отчетливое кваканье лягушек. Мы закричали; (вернее, продолжали кричать): «Воды, воды!», потом увидели, как заключенные с ленточками подошли к краю лужи и зачерпнули воду для нас. Тюрьма на колесах ахнула от неожиданности: «Этим будете поить нас?» Ответ энкаведистов был спокойным, сдержанным и «разумным»: «До станции далеко, вы просили воды, эта вода довольно чистая, а другой у нас нет. Не хотите пить, не пейте, но чистую воду сможете получить только завтра».

Мы пили.

На одном полустанке рядом с нашим поездом остановилась другая передвижная тюрьма. Со своего места у зарешеченного окошка наверху я увидел пару женских глаз и седые волосы. Большие черные глаза печально смотрели из-за решетки на меня. Мы не сказали друг другу ни слова, но глаза спрашивали: «Куда? Зачем?» Ее поезд тронулся, и почти в тот же момент двинулся с места наш. Шум колес, аккомпанемент, сопровождающий любой внутренний монолог, еще много дней и ночей выстукивал в моих ушах вопрос: «Куда? Зачем? Зачем? Куда? Куда? Зачем?»

Поезда-близнецы часто проносились мимо нас. «Боже милостивый, — говорили мы друг другу, сколько у них составов!» Когда-то подобное массовое передвижение называли переселением народов или работорговлей; в эпоху «прогресса» это называют организованным передвижением в места «социального перевоспитания». Но в пути мы часто встречали и совсем другие поезда. Из-за них нам нередко приходилось простаивать много часов, иногда даже целые сутки. Один поезд проносился за другим, и все в направлении, противоположном нашему, — на запад.

«Что это? Что это?» — спрашивали мы друг друга при виде переполненных солдатами и груженных боеприпасами поездов. Неужели объявлена всеобщая мобилизация? Может быть, мы являемся свидетелями прямой подготовки к войне? Врезалось в память заявление телеграфного агентства СССР, принятое и переданное нам по беспроволочному телеграфу Лукишек. ТАСС опровергало сообщения иностранной прессы о концентрации германских войск на советской границе. Перемещение германских войск, утверждало ТАСС, является обычной передислокацией, вызванной окончанием войны в Греции. Не опровергали ли встречные военные поезда официальное заявление ТАСС?

Мы продолжали обмениваться догадками и предположениями, пока в запертый вагон бурей не ворвалась новость: война! Как удалось этой новости проникнуть в изолированный от внешнего мира тюремный поезд? Может быть, охранник шепнул заключенному — раздатчику пищи? А может быть, машинист, часто обстукивавший колеса длинным молотком, кому-то что-то сказал? Источник сообщения установить не удалось, но стало ясно, что вот уже несколько дней мы откатываемся назад от германских армий, наступающих, несмотря на «кровный союз» и вопреки заявлению ТАСС.

Известие о вторжении германских войск вызвало в нашем вагоне не только волнение, но и ожесточенные споры. В вагоне были поляки, литовцы и один еврей. Взаимную ненависть литовцев и поляков (в основном — из-за Вильнюса) даже тюрьма не в состоянии была смягчить; и в Лукишках, и в поезде между ними происходили беспрерывные столкновения. Но поляки и литовцы были едины в мнении, что их товарищам, оставшимся в Лукишках, повезло, а сами они упустили подходящий момент. «Ах, — вздыхали мои соседи по вагону, — если бы нас еще несколько недель продержали в Вильнюсе!» Больше всех сокрушались литовцы: они не воевали против немцев и ждали их прихода.

Известие о войне между Россией и Германией, находившейся в состоянии войны против Англии — союзницы Польши, естественным образом воодушевило поляков. Один из них (не из нашего вагона) зашел слишком далеко в выражении вспыхнувшей самоуверенности. Его за что-то посадили в карцер (да, и в тюрьме на колесах имеется карцер), и оттуда доносились его крики:

— Я польский офицер, кого вы держите в карцере?