В ответ раздался поток ругательств, какого нам слышать еще не приходилось. В отличие от традиционной терминологии, известной еще со времен молодости нашего старого пароходика, здесь вместо матери то и дело упоминалась божья мать.

— Мы прогрессируем, — сказал мне старый капитан. — Вот одно из достижений революции.

— Но в его реакции, — ответил я потрясенному другу, — есть что-то характерное. Он сам заключенный, жертва режима, но посмотри, как он, с пеной у рта, защищает этот режим от нападок чужака.

К вечеру баржа тронулась с места. Я сидел у самого борта и с интересом изучал широкую зеленоватую реку. Белая ночь открылась нам во всей своей красе. Вот вспыхнул огонь на горизонте: это солнце садится в Печору. Но тут же солнце снова восходит и озаряет Печору ночным светом. Ко мне подошел солдат охраны. Он посмотрел на меня, потом перевел взгляд на тюк с вещами и спросил:

— Что у тебя в мешке?

— Одежда, белье, сапоги, — ответил я.

— Сапоги кожаные? — спросил солдат.

— Да, кожаные.

— Отнимут, — с улыбкой пообещал солдат.

— Кто отнимет? — удивленно спросил я.

— Увидишь, все отнимут.

— Все отнимут? — продолжал я спрашивать. — Но ведь это мои личные вещи. Если бы взяли часть и раздали заключенным, у которых ничего нет, я бы еще понял. Но все отнять?

Один из польских заключенных вмешался и сердито сказал:

— Ты что, уже отказываешься от части своих вещей?

Солдат продолжал улыбаться.

— Не надо ссориться, отнимут все, все у вас отнимут. Увидите.

Кого он имел в виду, говоря «отнимут», мы не знали, пока не прибыли в лагерь.

Но прежде я побывал еще в одном пересыльном, где, к радости своей, встретился с друзьями — Шеcкиным и Каролем. Нас повели на первый медосмотр. Мы сидели возле барака, где проводился осмотр. Шескин или Кароль (точно не помню) вступили в разговор с одним из писарей. Тот спросил, могут ли они достать сорочки с воротниками. Услышав положительный ответ, он сообщил, что за шесть сорочек он готов перевести их для «дополнительного обследования» в госпиталь, и там «будет хорошо». Узнав, что нас трое, он согласился за три сорочки сверх того направить в больницу и меня.

Я не был болен и не рвался в больницу, но не хотелось отплатить неблагодарностью товарищам и расстаться с ними. Поэтому я внес свою лепту в совместную взятку и в группе других заключенных — больных и владельцев сорочек — отправился в госпиталь.

В больнице я заболел по-настоящему и провел здесь около двух недель. Но за этот короткий срок мне удалось узнать о Советском Союзе больше, чем можно узнать из самых толстых книг. Мне открылся неведомый мир, который пришлось изучать не по книгам.

Деревянные бараки больнички почти что вросли в землю: точно их придавило холодом и сугробами. Старожилы с улыбкой говорили новичкам: «Вы спрашиваете про климат? Климат чудесный. Двенадцать месяцев зима, остальное — лето». Последняя фраза — строка из лагерной песни. На самом деле зимние холода продолжаются «всего» девять месяцев, и морозы доходят до шестидесяти градусов.

Логику строительства НКВД иногда трудно понять. Стены — это два ряда досок с промежутком между ними, куда насыпают опилки, чтобы создать какую-то теплоизоляцию. Но баню для больных поставили на холме в километре от больницы. Туда больные шли в нижнем белье, укутавшись в тонкое одеяло. Новички спрашивали: «Зимой тоже так водят в баню?» — «Конечно, а вы что думали, в метро вас повезут?» — «Но как можно, — упорствовали новички, — гонять больных в лютый мороз полуголыми, да еще назад после горячей бани? Ведь этак сразу подхватишь воспаление легких». Следовал универсальный, лагерный ответ: «Привыкнете, а не привыкнете — подохнете».

Чтобы привыкнуть, нужно время. Первая ночь в лагерной больнице показалась мне настоящим кошмаром. Это был не «белый» и не «черный», а «красный» кошмар. Меня атаковала армия клопов, дружными рядами вышедшая из опилок. Контрмеры не помогали. Численность врага росла на глазах. Я пытался маневрировать, меняя положение, но это не помогло. Вражеские полчища не оставляли меня в покое. Никто из новичков не сомкнул глаз в эту ночь. Другое дело — старожилы: они спали мертвым сном. Привыкли.

В конце концов привыкли и мы, но проблема клопов продолжала нас мучить. «Неужели нельзя от них избавиться?» — спрашивали мы. — «Можно, — отвечали нам с философским спокойствием. — Даже очень просто. Надо сжечь барак». Постоянные обитатели лагерной больницы могли сосать нас сколько угодно: на их стороне был закон об охране государственного имущества.

На следующее утро я познакомился с несколькими больными. Один из них удивил меня вопросом:

— Вы глава Бейтара в Польше?

— Да, — ответил я. — А откуда вы знаете?

— Я тоже бейтарист, — взволнованно ответил больной. — Моя фамилия Мармельштейн. Я видел вашу фамилию на рюкзаке, но не был уверен, вы это или ваш однофамилец. Теперь я уверен. Горе мне…

Он заплакал, но взял себя в руки и сказал, что рад нашей встрече. Во многих местах мы побывали вместе и всегда помогали друг другу.

Остальные заключенные, с которыми я бегло познакомился, были советские граждане. Прошло несколько дней, и мы привыкли друг к другу, общность судьбы сблизила нас. Я встретил «врача — отравителя душ», «шпионку», «промышленного диверсанта», «сельского вредителя» и заместителя редактора газеты «Правда». Вот ими же рассказанные истории.

Я был счастливым человеком, — начал свое повествование врач. — И мне все кажется, что пережитое — только кошмарный сон. Я жил в Москве. Работал хирургом. Работу любил и делал успешную карьеру. С будущей своей женой познакомился еще университете, и нас связала пылкая любовь, У нас двое детей. В семейной жизни я тоже был счастлив. Каждый день благодарил Бога за все хорошее, что есть у меня в жизни. И вдруг все рухнуло. Жена полюбила другого. Он оказался офицером НКВД. Она требовала, чтобы я с ней официально развелся. Я не хотел. Любил ее. И о детях заботился. Надеялся, что каприз пройдет. Ведь нас связывала юношеская любовь. Но жена настаивала на своем. В другое время она, возможно, оставила бы меня и перешла жить к любовнику. Но в наши дни так делать нельзя. Это считается чуть ли не контрреволюционным поступком. Тот, кто бросает свою семью, помогает создать атмосферу недовольства в Советском Союзе. Поэтому жена не ушла из дому и продолжала настаивать на разводе, а я продолжал надеяться на перемену.

В один «прекрасный» день меня арестовали. Следователь сказал, что я обвиняюсь в серьезных преступлениях против советской власти, и потребовал, чтобы я признался. Если признаюсь, наказание, возможно, будет не очень строгим. Я ничего не понимал. Сказал, что всю жизнь занимался медициной и с политикой ничего общего не имею. Следователь предложил не притворяться. Ему и так все известно. Он знает, что я, пользуясь положением врача, склонял больных к вере в Бога. Он, мол, знает, что перед операцией я осенял крестным знамением пациента и не забывал перекреститься сам. Теперь, — спросил он, ты готов признаться в своих преступлениях? Я ответил, что не делал ничего подобного. «Нас тебе не удастся провести, — закричал следователь. — Все это ты сам рассказал жене, а теперь отрицаешь?»

Следователь устроил мне очную ставку с женой. Она утверждала, будто я крестился над больными и сам ей об этом рассказывал. Меня приговорили к десяти годам за контрреволюционную деятельность. После ареста жена могла без труда развестись со мной. Патриотический долг даже обязывал ее развестись с врагом народа, и она наверняка удостоилась похвал за преданность советской родине. Теперь я здесь, а она — с ним. Не знаю, что с детьми. Возможно, жена рассказывает им, что отец их был предателем и преступником. Я молюсь за себя и молю Бога простить ее. По правде говоря, я действительно верю в Бога, и никто этой веры у меня не отнимет. Но над больными я никогда не крестился. Жена лгала! Да простит ей Господь…