Тем не менее Жозефина теперь принимала русского царя и всех врагов Наполеона. Она вернулась из Наварры, где жила со своим двором, коллекциями и драгоценностями из ограбленных городов, некогда отвергнутая императором, а ныне переживающая ренессанс в возрасте пятидесяти лет. Кареты вернулись в Мальмезон. За столом снова слышался смех. Она заказывала новые платья из белого муслина и гуляла с царем Александром в своем саду. Она продала ему своего Канову. Она открыла салон и из кожи лезла ради врагов императора, таких, как мадам де Сталь (которая как-то сказала: «Вежливость — искусство выбирать подходящую из истинных мыслей») и прусский король Фридрих. Двор составлялся из иноземных вражеских князей, которые могли бродить по ее комнатам и указывать пальцем на вещи Наполеона. Возможно, это было запоздалое отмщение за то, что ее бросили, замешанное на радости, что ее вновь нашли.

Меня это должно было бы шокировать, но я слишком многое повидал. Через три недели после высадки на Эльбе я услышал, что Жозефина заболела лихорадкой, а потом скоропостижно умерла. Кто-то сказал, что мой старый друг умер от дифтерии или от тоски по императору. Как бы то ни было, она простудилась, катаясь с царем.

— Бедняжка Жозефина! Теперь она счастлива, — сказал император Фанни Бертран, которая находилась на Эльбе и передала эти слова мне.

После этого он два дня не покидал своей виллы.

Недавно, когда император спросил у меня, что я делал после его первого изгнания, я ответил, что каждую ночь мы с Анриеттой читали «Философию и английскую историю» Юма. Когда мы добрались до Якова Второго, император вернулся с Эльбы, а Людовик Восемнадцатый бежал.

Десять месяцев «Регент» ждал коронации Людовика Восемнадцатого. За это время король утратил популярность. Как это часто бывает, он оказался слишком стар, когда получил то, что хотел. А потом стали появляться фиалки. Дамы носили фиалки на шляпках и фиолетовые платья, а мужчины носили часы на цепочках из фиалок. Ходили по рукам маленькие рисунки, в которых промежутки между листьями фиалок образовывали силуэт императора. «Фиалки вернутся весной», — говорил народ. Все тосковали по «Фиолетовому капралу» — Наполеону — Запретному. Есть ли на свете более переменчивая страна?

Спустя одиннадцать месяцев, в конце февраля 1815 года, император покинул Эльбу, отплыв на «Непостоянном», который был замаскирован, чтобы обмануть стражей. «Я слышал в ссылке, что вы призываете меня», — написал он в прокламации. «Гений возвращается пешком», — будто бы сказал он.

Он высадился у Фрежю с тысячью солдат императорской гвардии, встретил королевские войска у деревни Кап и пошел один навстречу семистам ружьям в своем сером сюртуке и черной треуголке. Его солдаты пели «Марсельезу».

— Это он! Огонь! — крикнул капитан.

Император расстегнул свой серый сюртук и обнажил грудь.

— Если среди вас есть тот, кто хочет убить своего генерала, своего императора, — я здесь.

Солдаты опустили ружья, потом побросали наземь белые кокарды. Словно поднялась метель! Из ранцев появились трехцветные кокарды.

За неделю до бегства, узнав о приближении Наполеона, Людовик Восемнадцатый приказал хранителю цивильного листа передать драгоценности короны и все бриллианты из внешних владений его первому камердинеру, барону Хью. У нас здесь есть его записка:

И так далее до: «Дано в нашем дворце Тюильри 13 марта 1815 года. ЛЮДОВИК». Это предназначалось Блакасу д’Ольпу. Когда король узнал, что Наполеон вернулся, он бежал, прихватив драгоценности короны, «Регента» и своего друга.

Император, ступая в своих мягких туфлях, встал надо мной, когда я писал последнюю фразу. Не раз я чувствовал его присутствие в комнате, необыкновенное присутствие, наполняющее все помещение. Но когда я оборачивался, подняв перо, комната оказывалась пустой, жаркой и сырой. То был ветер. Но на сей раз это был действительно он, и я видел, как на его большом лбу бьется вена.

— Нет, господин граф, вовсе не так, — сказал император. — Народ верил, что король бежал в Гент с драгоценностями короны, но они давно исчезли. Барон де Витроль убедил короля послать их с Хью в Лондон. У меня тоже были шпионы! (На Эльбе императора терзали шпионы короля, которые бродили вокруг, таясь и выдумывая всякую ложь.)

Он взял не только «Регент», но и мои личные бриллианты, а также бриллианты императрицы, и они никогда не были возвращены, даже после того как я пощадил его племянника, герцога Ангулемского. Вы могли бы написать об этом недурной рассказ, равно как и о том, как я не смог вернуть их за то время, которое, опять же неверно, называют «Сто дней», ибо в тот раз я правил сто тридцать шесть дней, прежде чем потерпел поражение.

— Сир, я знал Эжена де Витроля, поскольку мы вместе были в эмиграции. Он был с юга и моложе меня. Он вернулся во Францию с д’Артуа, братом короля, в арьергарде союзнических войск, когда на ваши статуи были наброшены белые покрывала.

— Mon cher, именно он подсунул им Бурбона, чтобы Талейран мог вытолкнуть его вперед. Иначе они сохранили бы Луизу как регентшу, а правил бы мой сын. Русский царь поддержал бы регентство.

— Эжен, с его большой лысой головой, выглядел очень странно, — сказал я. — При первом взгляде он вызывал тревогу, но все его считали красивым мужчиной. Он обладал даром убеждения.

— Именно так он покорил короля, — сказал император. — Как фаворит, не так ли? Они хотели, чтобы Людовик выехал мне навстречу, чтобы напугать меня своим величием. Ха!

— Король верил Витролю, хотя тот был из реакционной группировки, собравшейся вокруг д’Артуа, из тех, кто верил, что революции никогда не было. Монархию и все ее ловушки он любил больше, чем можно себе представить. По его мнению, бриллианты принадлежали только Бурбонам. Витроль хотел видеть «Регента» на д’Артуа.

— Как бы то ни было, король отослал драгоценности, — сказал император. — И мы знаем, как он уехал — как вор, который прячется от солнца. Знаете, когда король убегает, всегда идет дождь. В полночь его отнесли в павильон Флоры. Он шел по мощеной дорожке, закутанный, как покойник, — Блакас с одной стороны, какой-то герцог с другой, и стражники бросались к его большим толстым ногам. Он позорно удирал, впереди гренадеры, сзади черные мушкетеры, и за ним закрыли ворота.

— А на другое утро пришли вы, — сказал я. — Меня не было с остальными, я стоял среди народа, когда услышал гром вашего приближения и клики толпы. Было сыро и очень темно. Все ваши придворные ждали внутри Тюильри. Dames de palais[132] в придворных платьях, увешанные драгоценностями, коленопреклоненные на коврах в тронном зале, с ножницами в руках…

— Что вы говорите?

— Да, они срезали флер-де-ли, которые были поспешно нашиты поверх ваших пчел, сир. — На это император улыбнулся. — А в витринах уже были выставлены ваши портреты. Крики ликования раздавались вокруг экипажей, и сотня всадников несла факелы к воротам. На следующее утро, надев свою форму, я прошел по двору, превращенному в бивуак для ваших войск, в салон камергеров к вашему levée. Дверь открылась, и когда вы вошли, признаюсь, сердце у меня подпрыгнуло в груди, и слезы…

— Не продолжайте, — сказал император.

Тогда я понимал, что краткому времени моей маленькой личной жизни пришел конец, и я снова буду жить полной жизнью, следуя за ним в кильватере. Те, кто был его враг, вернулись первыми, ибо, как написал «Nain Jaune», журнал, преданный императору: «К тем, кто у власти, всегда приходят, хотя и не по одному и тому же адресу, но стучатся всегда в одну и ту же дверь». Когда император увидел лежащие рядом письма от людей, поносивших его, а потом Людовика Восемнадцатого, он пожал плечами и сказал: «Таковы люди».