Когда Жозефина уезжала из Тюильри в Мальмезон, на ней была густая вуаль. Она не обернулась, и занавески на окнах ее кареты были задернуты.

Год 1810-й. Император держит в руке маленькую розовую атласную туфельку, которую стачали для эрцгерцогини Австрии. Он шлепает Констана этой туфелькой по лицу.

— Смотрите, Констан, эта туфелька — хорошая примета, — говорит он. — Вы когда-нибудь видели такую ножку? (Имеется в виду, что размер ноги соответствует другой части женского организма.)

Император вступал в брак с дочерью Цезарей. Мария-Луиза была дочерью последнего императора Священной Римской империи — империи, с которой Наполеон покончил, когда заставил ее отца, кайзера Франца, отказаться от своего тысячелетнего титула и стать Францем Первым Австрийским. Мария-Луиза была внучатой племянницей Марии-Антуанетты и потомком Мадам, которая проделала такое же путешествие, чтобы выйти замуж за иностранца в том же возрасте. Это была крупная белокурая девственница восемнадцати лет и — невеста-пленница.

Одежда, которую император приказал сшить для Марии-Луизы, покрывала всю мебель в его комнатах в Тюильри, и он осматривал каждый предмет из приданого. Ежедневно портные и драпировщики приносили коробки с белым шелком (император предпочитал видеть своих женщин в белом). Он заказал для нее дюжины платьев, сотни предметов белья и туфель, придворные платья и бальные платья, украшенные наполеоновскими фиалками и ягодами малины, вечерние платья из тюля, костюмы для охоты из белого атласа, бархата и золота, ночные чепчики и вуали из блондов и сотни перчаток и украшенных драгоценностями вееров. Он витал в мечтах, создавая новую белую Жозефину, нетронутую и без изъянов, словно такое возможно.

Тогда я вел публичный образ жизни на службе у императора в качестве камергера двора и государственного советника. В 1808 году меня сделали бароном империи. Следующий год до начала 1810 года я служил в армии в Антверпене. В декабре 1809 года меня произвели в камергеры. Хотя я и выпустил новое издание своего «Атласа», все же мне не хватало денег, которые необходимы для того, чтобы жить среди министров, королей и толпы германских принцев, которые наполняли Тюильри после Тильзита. Форма, необходимая для того, чтобы присоединиться к этому важному шествию, мне обошлась в целое состояние, которого у меня не было.

В то время я порой ловил на себе взгляд императора, словно он ожидал, что я заговорю об этом, и был в замешательстве, что я не заговариваю. Или, вполне возможно, то было мое воображение. Я не умел выставить себя перед ним. С обычного расстояния, которое отделяло меня от императора, я с удивлением наблюдал безумие, овладевшее им перед прибытием его невесты во Францию.

Нито, остававшийся его ювелиром, появлялся в апартаментах почти ежедневно, принося подносы с драгоценностями, которые он готовил для Марии-Луизы. За ним шествовали лакеи с плоскими кожаными чемоданами, на которых были вытиснены орлы.

— Еще! — говорил Нито, проходя мимо меня, щелкая каблуками, и с каждым днем его улыбка становилась все шире. — Encore plus![119]

Кроме всего прочего, он взялся переделать для Марии-Луизы пояс из бриллиантов, который Жозефина надевала на коронацию.

И в это мгновение я услышал крик императора:

— Слишком узко — я не могу сесть. Merde![120]

И портной-итальянец, присланный его зятем, королем Неаполя, вышел в слезах, унося новую одежду, которую он сшил для императора.

Работали даже по ночам, чтобы подготовить в апартаментах Марии-Луизы белые комнаты. Император заказал мебель для спальни в стиле ампир с лучшими алансонскими кружевами, усеянными его пчелами. Стулья Жозефины с лебедями были убраны.

Однажды император взглянул на стены. И в тот же день дворцовые лакеи сняли все картины, на которых изображались победы над Австрией. Так он был устроен, так был внимателен к мелочам.

Никто не смел посмотреть косо на то, что он собрался окружить Марию-Луизу слугами Жозефины, а дочь Жозефины, королеву Гортензию, сделать придворной дамой при ее дворе. Туда же причислили несколько человек, принадлежащих к прежней знати, чьи имена Мария-Луиза могла знать.

Я услышал музыку и, заглянув в один из салонов, увидел, как император репетирует с Гортензией вальс — чтобы вальсировать с заместительницей ее матери. Они кружились и кружились, наклоняясь и скользя, и у императора закружилась голова. Он держал ее близко к себе и что-то бормотал, и я увидел в Гортензии воплощение ее матери в молодости. Вдруг она вздрогнула, потому что он наступил ей на туфельку. Почти в то же мгновение император заметил меня, и я, прикрыв дверь, спасся бегством.

Я был среди тех, кто считал, что жена-австриячка принесет нам несчастье. Мария-Луиза, кажется, невзлюбила меня с первого взгляда — она покосилась на меня, и мне представилась кошка, которая вылизывается и поглядывает одновременно с вызовом и равнодушием. Я стоял справа, ниже ее толстой габсбургской губы, и ни император, ни новая прекрасная императрица, розовая и пухлая до того, что, казалось, вот-вот лопнет, ни разу не взглянули вниз. Волосы у нее, как и у него, были светло-каштановые, нос представлял собой уменьшенный вариант бурбонского клюва.

Она в совершенстве сочетала необыкновенную невинность с той особой надменностью, какая присуща германским принцессам. Она росла вдали от двора, книги для чтения прибывали к ней с замаранными словами и целыми страницами, вырезанными ножницами. Домашние животные у нее были только женского рода. (Под всем этим скрывался чувственный голод, не меньший, чем у Жозефины.)

В Вене Мария-Луиза по доверенности обручилась с Наполеоном — императора представлял ее брат, эрцгерцог Карл. Пока медлительный кортеж из восьмидесяти трех экипажей двигался из Страсбурга в Браунау, разные призраки и воспоминания следовали за Марией-Луизой. Она могла думать об игрушечных солдатиках своих братьев и о том, как они кололи самого уродливого солдатика булавками. То было чудовище — Наполеон, который заставил ее семью бежать в Венгрию, а отца отказаться от титула. Молодая эрцгерцогиня сожгла свою куклу, приговаривая, что она поджаривает Наполеона.

Теперь этот человек, ее муж, ежедневно слал курьеров с письмами. По мере того как ее ответы становились дружелюбнее, он делался все более нетерпеливым. Предполагалось, что они встретятся в шатрах между Суассоном и Компьеном, но он со своим зятем, Мюратом, выехал ей навстречу в карете без опознавательных знаков. Он ждал в дверях церкви под дождем и остановил ее карету. Конюший Марии-Луизы сообщил ей, что там, под дождем, стоит император.

— Разве вы не видели? Я делал знаки, чтобы вы молчали, — побранил он конюшего.

И он ворвался в карету, задыхаясь, в сером сюртуке, закапанном дождем. Она держала в руках его миниатюру.

— Художник не польстил вам, — сказала она.

Он бросил на нее только один взгляд, и они проехали Суассон, пренебрегли изысканным обедом, и он провел ночь в ее комнате во дворце в Компьене.

— Проделайте это еще раз, — сказала она, и вскоре при дворе об этом знали все.

— Женитесь на немке, — сказал он Меневалю. — Она соответствовала тому, что обещала ее туфелька, и была свежа, как роза. Она всю ночь не гасила свечей и говорила, что со времен своего детства боится привидений и меня. Бедное дитя получило указания слушаться меня и славно заучило речь.

Император позволил себе романтическую увлеченность, поскольку Мария-Луиза была противоположностью Жозефине, пришедшей к нему из тюрьмы, от мужчин, с острова, где листья величиной с подносы и где дуют сладостные иноземные ветры. Жозефина знала жизнь; а теперь он был тем, кто знает жизнь, да еще и правит ею.

Гражданский брак был заключен в Сен-Клу. Кортеж двинулся через Булонский лес, въехал в Париж у площади Л’Этуаль, под недостроенной Триумфальной аркой, покрытой раскрашенным картонным макетом.