И воистину тогда «Регент» стал народным камнем, ибо он был спрятан где-то среди народа. Никто не осмелился принести «Великий Санси» или «Регент» перекупщикам. Вместо этого бриллианты скрывали, как всякую ошибку, или, может быть, ими любовались тайно в безумном восторге.

Через несколько дней после этого преступления Поль Мьетт купил себе Красный дом на окраине Бельвиля и поселился в нем с женой, которая была швеей. Узнав об арестах, он продал всю мебель и сбежал.

Месяц спустя министр Ролан сказал, что из сокровищ ценой в тридцать миллионов франков сохранилось только на пятьсот тысяч. Больше всего остального он хотел вернуть «Регент».

Сегодняшний вечер был слишком плох для прогулки императора. Я весьма обрадовался, когда он сказал мне, что пора нам возобновить работу над «Мемориалом», приостановившуюся из-за проблем, возникших с губернатором Хадсоном Лоуи. Англичане неправильно выбрали человека, которому предстояло властвовать над императором, ибо Лоуи — один из тех привередливых людей, что живут только ради правил и мелочной власти. Император его больше не принимает.

Император рано ушел к себе, попросил меня зайти к нему и сказал несколько добрых слов о моем описании ограбления. (Он теперь читает главу за главой.)

— Сидя на этой скале с пачкой бумаг, вы сотворили порядок из хаоса, — сказал он. — До сих пор я был уверен, что драгоценности были употреблены на то, чтобы откупиться от герцога Брауншвейгского. Однако грабеж этот вовсе не был связан с политикой, это была просто шайка мошенников.

— Это преступление напрямую связано с событиями того времени, — сказал я. — То была первая ошибка, поскольку революция и грабежи шли рука об руку только в том смысле, что разрушение и ожесточение первой делали возможным второе.

Затем император вспомнил о «Мемуарах» мадам Ролан, написанных в тюрьме, и пошел поискать эту книгу в библиотеке. И вновь я услышал металлический звук удара, который показался бы странным всякому, кроме тех, кто живет здесь и знает: он схватил кочергу и разделался с очередной крысой.

Мадам Ролан, королева жирондистов, была Цирцеей революции — крупная, черноволосая, с полными губами.

— Нет, волосы были каштановые, — поправил меня император, — и не так уж она была красива. Ноги у нее были слишком большие.

(Я добавляю здесь своим шифром, что император мог терпеть в женщине хитрость, но не блеск, а ужасная мадам Ролан, которая самостоятельно получила образование, читая всех великих, была устрашающей, но блестящей.)

Она была в Париже во время судов над грабителями Гард Мебль и имела собственное мнение относительно этого преступления.

Служанки выметали изумруды на улице Сен-Флорентин, когда 21 сентября начались судебные заседания. В тот самый день, когда республику провозгласили официально и дворец короля превратился в дворец народа. В тот день Фабр д’Энглантин, секретарь Дантона, пошел навестить мадам Ролан в ее доме в Отель де л’Интерьер. В своей гостиной цвета желтого масла с бархатными bergéres[89] и занавесами из тафты (эта героиня революции имела склонность к красивым вещам) она обвинила его и Дантона в том, что именно они организовали кражу.

«Единственные, кто был арестован и наказан, это мальчишки-воры, — писала она, — использованные как пешки в деле Гард Мебль, не посвященные в тайны этого предприятия…»

— Что это за каракули у вас вот здесь? — говорит император, указывая на шифрованный кусок.

Он кусает пальцы — одна из его привычек, такая же, как привычка втыкать перочинный нож, оставляя зарубки на левых подлокотниках всех наших кресел.

— Просто заметки для себя, что еще следует добавить о мадам Ролан, — отвечаю я.

— Ха! Я встречаю эти каракули повсюду в вашей рукописи. Я знаю, это ваш шифр. Мадам Ролан была порождением Версаля, ибо, несмотря на всю ее образованность или, быть может, благодаря ей в этом вертепе невежества к ней относились снобистски, как к дочери торговца. Очень гордая женщина, не из тех, кого легко можно уложить в постель.)

Уголовный революционный трибунал допрашивал грабителей Гард Мебль каждую неделю с сентября по ноябрь 1792 года. То были времена ожесточенной борьбы между жирондистами и Дантоном, Маратом и Робеспьером. Все главари революции, ее, так сказать, аристократы, к тому времени обвиняли друг друга в этом грабеже. А настоящие судебные разбирательства продолжались во Дворце Справедливости.

Трибунал обвинил всех грабителей Гард Мебль в преступлении против государства, которое каралось смертью. Он пытался заставить этих негодяев признаться, что они были орудиями принцев. Но откуда было таким людям знать принцев? Разумеется, они это отрицали. Трибунал обвинил двух пьяных юношей, упавших с фонаря и балюстрады, в провоцировании гражданской войны. Вдруг появился некий медиум и сообщил трибуналу, что он чувствует вибрацию, исходящую от дуба в аллее Вдов. Он простер свои дрожащие руки над определенным местом и заявил:

— Копайте здесь! — и там нашли потир, отделанный драгоценностями, и кое-что из сокровищ.

Они обвинили Франциска, морского офицера, в краже «Регента» и «Великого Санси».

— Признайтесь и скажите нам, где они спрятаны, — требует председатель трибунала, предъявляя обвиняемому свидетельские показания некоего еврея, уже гильотинированного за скупку краденого. Молодой офицер, сидящий на железном стуле, отворачивается, чтобы не видеть этих показаний.

Но на эшафоте, на тогдашней площади Революции (некогда площади Людовика Пятнадцатого), при виде залитых кровью ремней, доски, лезвия и большой красной корзины, поджидающей его голову, Франциск сдается.

Он приводит судей в свой дом, в тупик, и с крыши уборной на шестом этаже снимает два закопченных свертка, в которых оказались «Толстый Мазарини», «Гортензия», «Флер де Пеше» и другие огромные бриллианты.

Неделю спустя, когда судили Маленького Кардинала, тот сказал, что был жокеем. И в четырнадцать лет уже заразился дурной болезнью, потому что ему пришлось заниматься проституцией.

— Они испортили его душу, эти жестокие люди! Они испортили его кровь! — восклицал защитник, и Маленький Кардинал был оправдан.

Когда был арестован семнадцатилетний скупщик подержанных вещей, его отец впал в безумие. Он обвинял жену в том, что она чересчур баловала мальчишку, швырнул в нее топором, перерезал ей горло и выпил пузырек серной кислоты. Юношу оправдали.

Поль Мьетт вернулся в Бельвиль, где полиция и схватила его, когда он вылезал из окна Красного дома. Оговоренный остальными, Мьетт был приговорен к смерти. Из пятидесяти или около того человек, грабивших Гард Мебль, семнадцать были осуждены, пятеро оправданы и пятеро казнены по обвинению в попытке государственного переворота. Трибунал не хотел верить в изобретательность этих людей, но именно они, эти молодые люди, путавшиеся в своих показаниях, на самом деле украли все драгоценности французской короны.

На судебных процессах над жирондистами в 1793 году Фабр д’Энглантэн, секретарь Дантона, обвинял министра Ролана и жирондистов. Он говорил, что было два ограбления — одно крупное, при котором были взяты наиболее ценные драгоценности, и менее серьезное, чтобы прикрыть первое. Во время второго воров схватили с поличным и обвинили в обоих кражах. Другие обвиняли мэра Парижа, прокурора Манюэля и Дантона, в том, что они отдали драгоценности королю Пруссии, чтобы он оставил Шампань. Марат обвинял аристократов и Марию-Антуанетту, которая все еще находилась в Тампле.

Через восемь месяцев после начала судебных процессов, когда многие воры обращались к Бовэ, наши войска были отозваны. К тому времени все уже знали, что ограбление не носило политического характера, и пятеро из приговоренных были освобождены, а другие сбежали. Мьетт, прекрасно знавший все ходы и выходы того времени, приготовил длинное ходатайство, полное рассуждений о противоречиях в показаниях свидетелей обвинения. Страницы его дела чудесным образом исчезли, и он был освобожден.